Юрий Андреевич Ведяев проснулся от холода, открыл глаза, пустил вверх парообразную бородку своего дыхания, осмотрелся, не поднимая головы, и ему стало не по себе. Перед ним, совсем близко, сходились сбитые трапецией желто-серые доски. Червоточины сучков навевали невеселые воспоминания о посещении кабинетов стоматологов, а некоторые из них, самые крупные, казались ему почерневшими от времени ликами святых в солнечных ореолах. Они смотрели на него сверху вниз и молчали.
     Но главное, конечно, в его утреннем потрясении было то, что он ощутил себя в абсолютно замкнутом, заколоченном и ужасно промозглом пространстве. «Где я? Неужели!» - Успела промелькнуть нелепая и страшная мысль, прежде чем, как это часто бывает, не пришла ей на смену вполне здравая: «Да не волнуйся ты, на даче лежишь, на втором этаже. Так что живи, пока, наслаждайся, так сказать, бытиём».
     Эта вторая мысль, конечно, приятно успокоила его, но особо чем-то наслаждаться в такой холодрыге было явно неуютно. Он сел. Раскладушка недовольно заскрипела. Голова почти уперлась в потолок. Попытался привстать, и, согнувшись, как какой-то орангутанг, прошел к небольшому, запотевшему по краям, окошку.
     В мелких ячейках тюли, словно застрявшая в браконьерских сетях рыба, висели трупики комаров и мух, которых он перед сном тщательно утюжил газетой. Кое-где виднелись небольшие капельки крови. «Моя», - подумал Ведяев, и ему абсолютно не было жалко этих маленьких сплющенных телец.
     Внизу стоял его старый «Жигуленок», и, как взмыленная лошадь после забега, искрился росой. Недалеко от него, на пеньке, словно битое стекло, блестели ошмотья листьев. Ведяев вспомнил, что вчера вечером топориком освобождал от зелени дикие дерева, затемнявшие грядки: стволы в одну сторону, может, еще поживут второй жизнь. Были – флорою, станут – второсортным стройматериалом. Ветки – в другую. Когда подсохнут, можно будет сжечь в бочке, когда-нибудь оживут, преображенные золою, в яблоках да ягодах. Только эти порубанные листочки, пожалуй, второй жизни так и не дождутся, и останутся пылью на тончайшем гумусном слое подмосковного глинозема.
     Немного левее высилась куча щебня, про которую жена уже месяц повторяла недобрым голосом одно и тоже: «Теперь у тебя эта гора лет десять будет лежать, так, что ли?» Ну, и что? Разве он виноват, что продают только машинами, а в год на все про все нужно ведер десять-пятнадцать, не больше.
     Ведяев спустился по узкой, такой же скрипучей, как и раскладушка, лестнице на веранду. Никого. Наверняка жена с дочкой будут спать еще часа три, не меньше. Он вышел на участок и еще раз с удовольствием выдохнул удлиненный, словно распустившийся, клубочек пара. Холодно. Немного постояв, он вернулся на веранду, накинул куртку, вставил ноги в растоптанные полуботинки, взял рукавицы, лопату и прошел на заброшенный, необрабатываемый угол участка. Ему вдруг захотелось сделать доброе дело. Все проснутся, выйдут, а тут…
     Идея выкопать яму два на два, сверху поставить метровые стенки из старого шифера, а вниз набросать песчаную подушку, да несколько кусков старого линолеума, чтобы камни не уходили вглубь, показалась ему логичной и дважды полезной. Во-первых, куча - долой. А, во-вторых, два-три утра будет гарантированная зарядка для согрева. Если бы не рытье ямы, разве он стал бы здесь делать по утрам зарядку? Да ни в жизнь. Вернулся бы в дом, сидел бы с кофеем своим, как в городе на кухне. Никакой тебе романтики, никаких полезных дел, никакой зарядки. А так, можно сказать, будет сочетание приятного с полезным.
     Первые полметра лопата входила в землю как в речной песочек, запросто. Потом пошло сложнее и, наконец, когда Ведяев опустился по пояс, сплошняком, по всему периметру пошла голубоватая неуступчивая глина. Приходилось отковыривать кусочки, собирать их в кучки, и только после этого выбрасывать наверх, в стоящую рядом тачку.
     Работа шла медленно еще и потому, что время от времени приходилось вылезать, развозить на этой тачке землю и глину по участку, присыпать углубления, выравнивать кучки граблями. Потом ехать к компостной куче и присыпать сверху эту глину более-менее плодовитым слоем перегноя. А иначе - была одна куча, станет две, да еще яма. Кому это понравится?
     Копай себе, да вози. Все на природе, а на природе не то, что в городе. Чего там летом сидеть? Другое дело - на даче. Особенно ранним летним утром, когда все ещё спят. Выходишь в сад и просто сидишь, дышишь! Свежий ветерок сушит обрызганное под умывальником лицо. Никаких тебе ни телефонов, ни шума из соседских квартир. Благодать!
     Постепенно по телу пошло тепло, стало даже жарко. Ведяев сбросил куртку, глубоко вздохнул и окинул мир взглядом из квадратной ямы, в аккурат могилки для двоих. Почему-то в голову сразу забежала маленькая пакостная мыслишка о том, что жаль, что уже давно не хоронят вместе с женами. Живут себе, по статистике, на пятнадцать-двадцать лет больше, и живут. Может, потому, что не приходит им в голову копать такие ямы, а может, потому что вообще мало думают. Это ведь полезно, меньше думать. Думы, как болезнь какая, начнут приходить – не отвяжешься.
     Так, перебирая в уме мысли, словно перелопачивая компостную кучу, Ведяев постепенно опустился почти по грудь в эту ровненькую, с душою сделанную, четырехугольную яму. По вертикальному срезу, словно мелкие жиринки в копченой колбасе, белели кругляши обрубленных корней.
     Когда лопата шла к небу, стремясь сверху запрыгнуть на тачку, Юра вдруг увидел красивое, высоко парящее над головой небо. «Как странно, - подумал он, - из ямы мир кажется совершенно другим. Здесь не бывает ветров, можно вблизи рассмотреть все исторические слои, узнать, на каком уровне и каких растений заканчиваются корни. А главное – небо. Высокое, голубое, с небольшими ползущими тучками. Живешь, живешь, топаешь себе по земле, суетишься, думаешь по-пустому о разных смыслах земной жизни. Нет, чтобы вот так постоять и посмотреть на небо. Сам стоишь ниже уровня земли, как в преисподней, а небо высокое-высокое, чистое-чистое. И такими мелкими кажутся все твои никчемные переживания и бестолковые мечты. И так ясно ты все это начинаешь понимать, что даже становится обидно за себя: почему до сих пор не понял этого».
     Впрочем, вскоре каждый раз вылезать стало не с руки, и он стал просто выбрасывать глину наверх, как крот. Вокруг ямы образовалась покатая горка влажной глины, из которой время от времени ссыпались крошки обратно.
     Бросал, бросал и настолько задумался по ходу этой своей механической работенки, что и не заметил, как чуть скрипнула запертая лишь на щеколду калитка и из утренней дымки, словно отец Гамлета, в неожиданном ракурсе вышел сосед Петруня. Огромные, давно немытые, поседевшие на сгибах кирзовые сапоги, старый рыболовно-охотничий костюмчик цвета хаки, и маленькая голова на фоне безразмерного неба.
     Их дружба «по-соседски» наглядно свидетельствовала о воплощении в жизнь старого советского завета о нерушимом союзе рабочих и трудовой интеллигенции. Тем более что у них было много общего. Петруня всю свою жизнь был связан со столичным метро. По молодости, в пятидесятых – строил, потом до пенсии проработал машинистом, мотал по темным тоннелям под землей туда-сюда. Юрий Андреевич – преподавал в автодорожном институте. Таким образом, оба были связаны с дорогой, что, за неимением более сходных интересов, их и сблизило. Тем более, что соседи по дачам, как в бане, все равны.
     - Яму копаешь, - немного подумав, констатировал Петруня с высоты своего метростроевского прошлого, справедливо полагая, что ни на рытье колодца, ни даже какого-нибудь небольшого декоративного прудика Юрий не способен.
     Он любил с утра ходить по соседям, узнавать новости и выяснять отношения. Встанет, возьмет початую накануне бутылку и идет выяснять:
     - Пошли, Юр, ко мне, - тоном, не принимавшим никаких отговорок, приказал он и махнул, как когда-то, до установки зеркал и мониторов, сигнальной ракеткой подземная Красная шапочка, дежурной бутылкой. Одновременно поклонился, проверил, потопав сапогами, достаточно ли сам устойчив и протянул свободную руку, галантно предлагая Юрию вылезти из ямы. - Поговорить надо. Да и согреваешься ты не так, не по-русски.
     - А ты лучше прыгай сюда с лопатой, быстро согреешься, - предложил Юрий.
     Петруня пропал. Вернулся минут через пять, с лопатой и, кроме своей початой, полной беленькой «Стольной».
     - Раз пошло такое дело, - пояснил он свою экипировку, аккуратно, встав на колени, передавая бутылки, а уже затем бросая на дно ямы вначале свою лопату, а уж затем и самого себя.
     Работа пошла веселее. Петруня подровнял бутылки, чтобы было поровну, откуда-то из внутреннего кармана достал пару яблок. Копнут раз десять, и, как говорится, по паре глотков, за все хорошее. Дно, как медленный лифт, еле-еле уходило под ногами куда-то вниз. Край ямы воспарил на метр-полтора над их головами.
     Соседи отставили лопаты, присели и закурили.
     - Ну, чё? Споем? – Предложил Петруня.
     - Сами проснутся, - пожалел свое семейство Ведяев.
     Прошло еще полчаса.
     Водка подходила к концу, хотелось позавтракать и куда-нибудь прилечь, размяв спину. Ведяев подпрыгнул, пытаясь уцепиться пальцами за край ямы. Скользкая глина всего перепачкала, но так и не дала за себя ухватиться. Попытался встать на подставленные сложенные в замок руки соседа – та же история.
     Петруня, снисходительно улыбаясь и поплевав на свои испачканные ведяевскими полуботинками руки, попытался показать, как, не в пример вшивой интеллигенции, выкарабкивается из подобных ям рабочий класс. Пыхтел, пыхтел, тоже весь, как черт, перепачкался. Потом плюнул, выругался, присел и предложил:
     - Может, крикнем?
     - А-а. Спасите, помогите, мол. Скажут еще, что напились и в яму упали.
     - Так этой ямы вчерась же не было! – Резонно возразил Петруня.
     - А им-то какое дело. Все равно скажут, - пытаясь отряхнуть с куртки и штанов комья грязи мокрой от глиняной жижи рукавицей, грустно представил себе предстоящий разговор Ведяев. Он почему-то позабыл о лопате и упорно зарывал носком увесистого от обмотавшей его глины полуботинка пустые бутылки в горку не выброшенного наверх глинозема.
     Где-то наверху щелкнул замок, и они вначале услышали приближающийся шорох травы, а затем и чье-то тяжелое дыхание. Над ямой показалась морда боксера Баси – любимца дочки Ведяева.
     - Бася, Бася! – позвал псину Юра, но собака, немного повиляв хвостом, только дважды тявкнула, словно говоря два слова: «Нашел дурака!» и осталась в позиции судьи, наблюдающего за ходом волейбольного матча.
     - А еще говорят – бойцовая собака. В войну, я слышал, такие же раненых с поля боя вытаскивали, - подтрунил над соседом Петруня.
     Пристыженная Бася стала лаять значительно громче, помогая себе выплескивать «голос» прыжками. Во время одного из таких прыжков передние лапы приземлились чуть ближе к краю ямы и, скользнув по жидкой глине, скуля и тормозя всем своим телом, Бася кубарем свалилась им под ноги.
     - Молодец, Бася, хорошая собака, - попытался утешить её Ведяев, пока та соображала, что, собственно, с ней произошло.
     Втроем они просидели ещё минут тридцать. Затем Бася нервно засучила лапами, то приседая, то, стыдясь своих намерений, вновь бегая по кругу, как на арене цирка. Так продолжалось минут пять, после чего псина жалобно заскулила, как бы понимая безысходность ситуации, и, наконец, решительно присела по своему утреннему неотложному, очень важному делу.
     - Ты чем её вчера кормил? – Поинтересовался как-то слишком быстро начинающий трезветь Петруня, вставая.
     Где-то наверху, там, где пели птички и время от времени пролетали самолеты, послышался крик жены Ведяева:
     - Мой у вас?
     - Нет, я думала, у вас, - отвечал ей такой же поднебесный, и даже еще более далекий голос с соседнего участка.
     - Врагу ня сдается наш го-ордый «Варяг», - вдруг затянул фальцетом Петруня, почти как Бася понимая безысходность и нелицеприятность развязки утреннего происшествия.
     - Пощады някто ня жала-а-а-ет! – Взыграла у Ведяева мужская солидарность и, вступив своим сиплым басом, он перекрыл петрунины потуги.
     - У-у-у – протяжно завыла Бася.
     Солнце уже практически встало над самой ямой и, словно фотовспышкой, озарило их своими лучами.
     Начинался новый день.

     Рассудово - Москва
     2003