Пал Палыч Палов, как и Ван Ваныч Иванов, с которым произошла точно такая же история, впрочем и с Сан Санычем Сановым вышел аналогичный случай, работал на заводе обычным кадровиком.
     Выше его на две головы восседал начальник отдела, затем следовал старший инспектор, вернее инспектриса, занимающаяся приёмом плачущих вдов, беглых мужей и травмированных «товарищей по работе», и только потом, в конце этой коротенькой, в три обитые ступеньки, лестницы стоял Пал Палыч. Так что младшим по чину в этом душеисповедальном кабинете был только старый кот, млеющий на чугунной батарее. Но Пал Палыча это никак не задевало - такой уж он был непритязательный человек!
    
    
     ***
     В период огульной приватизации сам завод был разбит и разграблен, но административный корпус, построенный ещё при Брежневе в два кирпича, выстоял и продолжал жить своей шуршащей бумажной жизнью.
     Каждое утро Пал Палыч проходил мимо старых щитов, расписанных непотребными словами, и с удовлетворением сознательного гражданина отмечал, что больше всякой ругани было перечислено таки тех, кто, пока ещё, «Требуется, требуется, требуется…»
     Пал Палыч, выросший под присмотром советских плакатов («Ты сдал нормы ГТО?»), по-детски доверял наглядной агитации - он не знал, что за деревянными щитами давно уже не заводские цеха, а поросший полынью и чертополохом, замусоренный пустырь…
    
     В старомодной синей шляпе и габардиновом фиолетовом пальто, Пал Палыч напоминал пропитанный чернилами деревянный штампик устаревшего образца.
     Смешно! Но это комическое сходство с канцелярской печатью распространялось на всю его отлаженную жизнь. В ней все было «Верно!»
     Естественно следуя каждый день правилам личной гигиены, статьям Конституции и Кодекса законов о труде, он, как муляж из папье-маше, постепенно принял форму безупречной бельведерской статуи.
     Даже выбираясь из рейсового автобуса, служившего когда-то катафалком, он, один из всех, оставался чистым и подтянутым: отполированные ботинки, пахнущая горячим утюгом белоснежная рубашка и вытянувшийся во всю его грудь, как пограничный столб, полосатый галстук с пятиугольным клеймом «Государственный знак качества».
     Он приходил на работу, сдавал в гардероб шляпу и пальто и шёл по длинному казённому коридору воплощением служебного этикета. В его вышколенных манерах не было ни начальственной развязности, ни коленопреклоненной лести: кадровый инспектор, как кадровый офицер, был всегда сдержан и строг! Не мужчина, громогласный и шумный, пахнущий «Шипром» и табаком, а бессловесный, отлитый из воска музейный экспонат - символ ушедшей эпохи…
     В противовес своим коллегам, которые вечно спешили, бежали, семенили, а хуже того - они задерживались, Пал Палыч ходил ровной, отчеканенной походкой. Он как будто даже не ходил, а целенаправленно вымеривал своими стандартными шагами кабинеты, коридоры и улицы. Отдел кадров - 15 шагов, столовая - 70, от вахтера до остановки - 256. С точностью до сантиметра!
     Если бы об этой его способности было известно членам Палаты мер и весов, Пал Палыча уже давно бы использовали в качестве Международного эталона. Ведь всему миру известен равный полу метру русский локоть. Кто сказал, что шаг Пал Палыча хуже? Во всяком случае, он, как выверенный шаблон, заслуживал того, чтобы его занесли, хотя бы, в Книгу Гинесса.
     Но Пал Палыч, как все заурядные люди, был беспримерно скромен, и поэтому его способности пропадали зря среди чужих пухлых личных дел и исписанных трудовых книжек.
     Да что там походка! Пал Палыч годами работал (он взял на себя труд!) над своей разговорной речью, доводя её до определённой кондиции, до нормы. И теперь его словарный запас (и он был горд успехом!) состоял из проверенных временем точнейших оборотов. Без всяких превосходных степеней и междометий!
     На каждый случай жизни у него было своё отточенное клише, как в револьвере - полный боевых патронов магазин.
     Если Пал Палыч хотел выказать расположение какому-нибудь новому начальнику, он не лебезил. Барабан вращался - и он со значением произносил: «Вы подняли работу отдела на принципиально новую высоту!»
     В случае, когда он должен был кого-то поругать, скажем, за написанную с чрезмерным нажимом жалобу или подмоченную в самых существенных местах автобиографию он не кричал, а… прицеливался и начинал официально: «Давайте называть вещи своими именами!»
     Даже когда, развеселившись после горячего обеда, сотрудники спрашивали его: «Куда Вы, Пал Палыч? Ведь перерыв ещё не закончен!» - он не расслаблялся, а отвечал по-солдатски: «Надо успеть много дел. Задача!» И пуля летела в десятку.
    
     ***
     Среди заводского начальства, не говоря уже о более многочисленных, но менее заметных подчинённых, редко кто был женат по разу. И только Пал Палыч мог служить, если не образцом семейной жизни (он, к сожалению, не имел детей), то просто положительным примером, это уж точно: однажды женившись, Пал Палыч был раз и навсегда женат.
     А месяц назад, как раз перед Рождеством, за его иконный лик и благочестивое поведение на заводской доске почета вместо десяти желтушных лиц, повернутых фасом в разные стороны - к чужим жёнам - и водрузили медную гравюру с портретом Пал Палыча во весь рост.
     Её отлили в оставшемся от целого завода штамповочном цеху и подписали под трафарет легко запоминающимся текстом:
     «Таков он, этот Палыч Пал -
     всё - честью честь, всё - в букву буква!»
     Какой-то остряк, накинув на гравюру свое промасленное полотенце, попытался дорисовать мелом светящийся венец. Но ему тут же надавали щелбанов и заставили убрать непристойности. Шути, друг, да знай меру!
    
     ***
     Вот такой правильный и праведный, а теперь ещё и «икононизированный» человек - Пал Палыч Палов, сидел в свой законный выходной у себя дома, пил чай из именной чашки и изучал центральную печать. Планомерно продвигаясь по пунктам домашнего режима: 15.00 - отдых…
     Он проштудировал все газеты с начала до конца, затем - от конца до начала, как вдруг… на одной из неразрезанных страниц ему попались статистические показатели смертности мужчин и женщин… И не где-нибудь на Мадагаскаре - в его родной стране, в его родимом городе, (ещё теплей!) в его микрорайоне…
     Пал Палыч прикинул на пальцах и… газета со всей своей официальной значительностью выпала из его рук. Всегда уравновешенный и невозмутимый, Пал Палыч был сильно потрясён: почему же ему оставлено так мало?!
     Ведь если он умрёт в назначенный газетой срок, то его не примут в ад - он не успел еще согрешить, да и в рай его не возьмут - он ещё не жил!
     Пал Палыч пнул газету по шапке. Значит, ему - на Берковцы, а другие будут радоваться жизни!
     «Так где же справедливость?!» - хотел было взорваться Пал Палыч, но он не знал, как это делается.
     Пока они, эти пижоны и бабники, бездумно и безбоязненно носили возмутительно-модную одежду, любили беззастенчиво-красивых женщин, лазили (не понятно только зачем?) на Эверест, он… не жил, нет! Он просто и незатейливо существовал на уровне земли и обстоятельно обустраивал своё бытие приземленными житейскими материями.
     Это они, а не он, были счастливы! Влюбляясь, как с подкидной доски, они взлетали под облака и, обманувшись, падали на землю, прошибали грудью её кору и сгорали от прикосновения с раскалённой земной сердцевиной!
     Ничего подобного, ни хорошего, ни плохого, Пал Палыч не испытывал: он жил ровно - без надежд и разочарований. И не умея фантазировать, он, как смог, представил себе свои собственные, очень умиротворённые похороны: жиденькая кучка людей (по делегату от отдела), два дохлых венка (от профкома и соседей) и заготовленная загодя, прощальная речь, взятого по найму агента ритуальной службы: «Не был, не состоял, не значился, не выезжал…»
    
    
     И действительно, а как же он жил?
     Исправно платил за квартиру, переходил дорогу исключительно на зелёный свет и регулярно посещал флюорографический кабинет, как люди посещают оперетту…
     Подумать только, он даже ни разу в жизни основательно не заболел: он не блевал, не бредил, простите, не поносил… Он просто жил с застывшей на отметке 36,6 температурой своего… му-ми-фи-ци-ру-ю-ще-го-ся тела.
     Мама родная! Когда же он в последний раз рыдал, когда же он в последний раз смеялся!
     Пал Палыч чуть не крикнул: «Остановитесь! Не спешите меня хоронить! Я хочу ещё жить! Я, наверное, успею…»
     И забыв про пуловер, он выскочил раздетым на балкон.
     Чёрт возьми! Перед ним простирался огромный шумный город. Наверное, тот же, что и неделю, месяц, год назад. Там, внизу, суетились люди, живущие каждый своей, единственной, неповторимой и такой непродолжительной жизнью!
     Пал Палыч расправил грудь, как старые слежавшиеся меха никогда не игравшего баяна и… не застонал, а крякнул, как птица, прожившая всю жизнь на птичьем дворе и ни разу не взлетевшая в небо.
     Ка-ак же! Он постарается успеть! И может быть, ещё успеет… Он завтра же начнёт жить! Своих детей - ни родить, ни поднять, это ясно. Но помочь чужим, он ещё сможет! Обогреть мальчишку, копающегося каждое утро в мусорном контейнере, подсобить рублём двум студентам со второго этажа, не знающим во что одеть и чем накормить свою горластую двойню… Да, в конце концов, просто пожертвовать на благоустройство храма… Он обязательно это сделает!
     Завтра он станет самим собой, не Пал Палычем, говорящим как попугай и стриженым как бобрик, растерявшем (он даже не помнил когда и где!) часть своего имени, а Павликом, Пашей, Павлушей, как его любовно называла мать.
     Пал Палыч впервые так размашисто мечтал, впервые так непринужденно выражался. Тяжелые и неповоротливые речевые штампы отступали медленно, как подбитые танки, цепляя друг за друга рваными гусеницами, и слова, короткие и длинные, весёлые и грустные - живые, подтягивались со всех сторон. Вперёд, пехота!
     И Пал Палыч смело шёл вперёд, занося над головой кулак с взрывоопасной газетой. Завтра же куплю за самые неразумные деньги вагон цветов и буду дарить их всем подряд: жене, соседям, да что там… каждому встречному и поперечному!
     «Завтра, в понедельник, будет идти дождь!» - попыталось вразумить его комнатное радио.
     Но Пал Палыч, переступая условности, перегородившие его дорогу трухлявым столетним дубом, своими, вдруг резко удлинившимися шагами, восторженно продолжал: «Подумаешь, какая цаца - понедельник! Разве это имеет значение, когда дарить цветы - в среду, пятницу или субботу? Разве так важно, что падает с неба, дождь или снег, если у меня на душе - солнечно!»
     Пал Палыч так разошёлся, так расчувствовался, что с трудом уснул и к утру, не проснувшись… умёр.
    
     ***
     Как он и предполагал, на его похоронах было совсем немного народу (жена, пару соседей да заводской страхделегат) и немного цветов (венок - от профкома, да букет - от родни).
     Кто был побогаче - сдал по рублю.
     Кто был победнее - пришел подъесть на поминках.
     В некрологе, переписанном начальником отдела кадров из прошлогодней стенгазеты по случаю смерти Сан Саныча Санова, сообщалось, что Пал Палыч Палов умер после тяжёлой и продолжительной болезни. Главный кадровик не мог толком объяснить - после какой?
     Чтобы успокоить взбудораженную общественность, он, посоветовавшись с коллегой, шлёпнул на причину смерти жирную печать «Верно!» - целых семь раз. И догадки особо сомневающихся быстро рассеялись, так как… изрёк бы Пал Палыч, Ван Ваныч, само собой разумеется, его бы поддержал, а Сан Саныч, понятное дело, присоединился бы к вышеуказанным товарищам: «Официальное заключение, скреплённое семью печатями, обжалованию не подлежит и двух мнений по этому поводу, как и по всякому другому - не может быть или, точнее … »
     «А точнее… - уточнили незнакомые голоса. - вернее, так сказать, и правильнее… быть не может!»
     «Честь имеем представиться! - отрекомендовались новенькие. - Гор Горыч Горов и Киров… Кирыч Кир!»