«Кузьмич – мой старый и хороший знакомый. Нет, не думайте, он не так стар, как это кажется, ему всего четвёртый десяток – он, кажется, где-то 70-го года – но поскольку я его знаю с самого раннего детства, то мне иногда кажется, что нам обоим уже больше сотни лет. Конечно, не сомневайтесь, Кузьмич значительно младше меня – об этом и не может быть речи – но весь его облик и манера поведения невольно заставляет меня как-то внутренне собраться и называть не по имени – Володей – а по отчеству Кузьмич. Его отец, который на самом деле ему и не отец вообще-то, а отчим - Кузьма Пчельянов - личность крайне приятная в общении, хотя и строгая до невозможности, тем не менее, такого желания не вызывает – что есть, то есть! – ведь мы, сотоварищи Кузьмича, с детства знали на самом деле, что он строг и суров только с виду. Но Кузьмич стал Кузьмичом ещё в школьные годы, а когда мы подросли, то уже ни у кого не возникло ни единой мысли попытаться хоть как-то по-другому к нему обратиться. Видимо, все личности – а в том, что Кузьмич личность, никто и не сомневается – сызмальства заявляли о себе и придерживались этой линии всю жизнь. Так что Кузьмич, он и есть Кузьмич.
     Но не это главное. Дело в том, что у Кузьмича просто золотые руки. Не то, что бы голова у него плохо соображала, отнюдь, его размышления пространны и глубокомысленны, и с этим соглашаются не только мы – друзья и единомышленники, но и его немецкие коллеги, с которыми он ведёт обширную переписку уже много лет, но руки у него – просто что-то уникальное. Так я ему это и сказал.
     - Руки, - говорю я ему, - у тебя, Кузьмич, просто золотые…Я прямо диву даюсь, как у тебя это ладно всё получается…
     - Это ещё что! – говорит он, а глаза так и искрятся крохотными лучиками от удовольствия – понравилось, что оценили! – Вот, погоди, я сейчас такое сделаю, что весь мир на уши встанет!...
     - Это как? – интересуюсь я, и мне действительно интересно. Одно дело, с яблока кожуру пятиметровую одним куском срезать, а другое дело весь мир на уши поставить. Это же как надо извернуться, чтобы всех в одну позу поставить!...А как же те, у которых на это другое соображение есть, или ушей нема?...Удивительно, но, тем не менее, я Кузьмичу верю, потому как дар убеждения у него имеется просто немереный.
     - Так это как же ты такое сделаешь? – спрашиваю я у него снова, а внутри всё аж трепещет сладко, в преддверии чего-то неожиданного и удивительного.
     Кузьмич слов на ветер не бросает, поэтому молча встаёт и через несколько минут возвращается с довольно большим и объемистым ящиком, сколоченным из грубого берёзового бруса, и, положив его передо мной, коротко произносит.
     - Вот как…
     Я провожу ладонью по грубому неотделанному боку и говорю:
     - Хорошая штука…
     Кузьмич, сияя как медный самовар, поддакивает.
     - А то!...Это вам не хухры-мухры!...
     Я деликатно опускаю этот научный термин и продолжаю нахваливать.
     - …можно и в хозяйстве использовать, и картоху хранит, и …
     - Какую картоху? – Кузьмич страшно обиженно смотрит на меня. – Это же такое!!...
     - А я думал под картоху, - миролюбиво поясняю я, но Кузьмича этот шаг обижает ещё больше, и он, надувшись, отворачивается поначалу, но, видимо, желание похвастать оказывается сильнее обиды, поэтому через минуту он, забыв обо всём, уже увлечённо мне рассказывает принцип действия.
     - Вот, смотри, - начинает он поучительным тоном, который меня, однако совершенно не коробит, потому как у него действительно это здорово получается. – Сначала мы берём его и при плотно закрытой крышке начинаем все манипуляции. Пока изделие закрыто, ничего необычного не произойдёт. Но стоит нам открыть крышку, и всё тогда начинает ДЕЙСТВОВАТЬ!...
     Это слово он произнёс с каким-то благоговением, которого я за ним никогда не наблюдал, поэтому меня это начинает интриговать ещё сильнее, и я присвистывающим от волнения шёпотом спрашиваю его, облизывая пересохшие губы.
     - И?...
     - Что «и»?...- обижается Кузьмич. – Возьми и посмотри!...
     Я пододвигаюсь ближе и медленно-медленно заглядываю во внутрь.
     - Ух, ты! – только и могу я произнести спустя некоторое время. – Вот, это да…а…!...Действительно, на уши!...
     - А то! – гордится Кузьмич. – Я слов на ветер не бросаю!...
     Посидев ещё немного, мы смотрим, как ящик Кузьмича работает, после чего расходимся по своим комнатам и ложимся спать. Я сажусь на старую скрипящую кровать, послушно переодеваю бельё и пью несколько совершенно отвратительных пилюль. Доктор говорит, что от них нервы успокаиваются, и я больше не буду болеть. Я не очень-то и верю ему, потому что глаза у него в этот момент хитрые-хитрые, но Николашка – наш санитар и сторож одновременно – здоровенный амбал, и поэтому я и не возражаю. А вот Кузьмич, он похитрее, и научился сплёвывать таблетки за пазуху прямо на глазах у врача, и тот ничего не замечает уже несколько месяцев. Благодаря этому лечение у Кузьмича проходит на редкость плохо, но об этом пока ещё кроме меня никто не знает, ведь Кузьмич чрезвычайно хитёр и ничем не выдаёт своей тайны. Я просто очень глазастый и всё замечаю даже на очень большом расстоянии, но доктор говорит, что после лечения зрение у меня восстановится, и я смогу видеть как все обычные люди, то есть не более чем на несколько сот метров. В принципе, и это очень даже неплохо, особенно если после этого тебя общество начинает нормально воспринимать. А то, что мне это необходимо, я уже знаю, потому что окончил пятнадцатый курс лечения электрошоком и теперь никогда об этом не забуду. Я хочу простой и спокойной жизни, поэтому мне приходится где-то идти на компромисс с собой, но это не дорогая плата за право быть в обществе. Так считаю я.…Но у Кузьмича другая точка зрения, и здесь наши мнения расходятся. Он считает, что начальство давно пора менять, и происходить это должно изнутри и снизу, ввиду того, что иначе нет никаких условий для прежнего управления. Я, конечно, не со всем согласен, что он иногда высказывает, но у него несколько лет назад погиб старший брат – Санька – и это очень сильно изменило его. Он, в результате, даже сменил свою звучную и красивую фамилию – Пчельянов – на псевдоним Сашин, в его честь. Кстати, многие его германские друзья по переписке знают его именно под таким именем. Но не это главное. Главное, что Кузьмич создал ящик, который меняет окружающий мир настолько сильно, что становится безумно интересно узнать, а чем же всё это закончится?... Конечно, те человечки, что там резвились внутри – очень забавные и смешные, особенно смешные у них клички – Ревека, Чека, и другие, да и кораблик их очень красивый, и дворец, где они дерутся, чтобы успеть какого-то очень важного графа Тэлэ нейтрализовать и не дать придти на помощь и всякое-всякое разное, но мне, конечно, гораздо сильнее хочется узнать у Кузьмича нечто другое, что не даёт мне покоя и мешает заснуть, а именно: почему он называет ящик Пана Дорры из соседней палаты своим именем – ящик Кузьмича – если тут же сменил с его помощью фамилию Пчельянов на Ульянова, Кузьмича на Ильича, а звучный псевдоним Сашин на Ленина?...
     А?...
     Ведь он же просто ненавидит свою сестру Лену!...»
     (из записок пациента психиатрической лечебницы), Разлив, 1900 год.
     30.09.2003 г.