Человеку всегда дают имя, иногда, позже, прозвище – при рождении, во время общения с ним или даже посмертно. Но там, куда пришел Человек, не спрашивали имен. Просто Человек – то было Имя, и его оказывалось достаточно. Там вообще никогда ни о чем не спрашивали – только слушали. А перед тем, как Человек начинал говорить, ему давали поесть незамысловатую пищу, даже если он был сыт – рис со специями, вареную курицу, жареные грибы, хлеб и сыр, немного бренди и пива. Ибо на самом деле Человеку действительно потребны только два желания – поесть и выговориться. Если первое желание удовлетворено, то второе свободно, и они не потянут друг друга в разные стороны, как сиамские близнецы. И речь потечет настолько легко, насколько вообще возможна легкость в сознании, если Человек пришел сюда. Все верно – зачем здесь нужно имя, если Человек пришел совсем один, когда вокруг него практически никого не осталось, и его незачем выделять из других?

            Среднего роста, бледный усталый Человек с нервными лицом и руками сидел на краешке стула и говорил. Молодой врач напротив молча слушал.

            - Вы знаете, от этого никуда не уйти, не спрятаться. Это с тобой любое время суток. Спать нельзя! Жена ушла от меня. Ей было нужно, чтобы во время нашего соединения ночью я произносил слова любви. Они сотнями проносились в моей голове со скоростью света, но ни одно из них не могло сорваться с моих губ. Меня влекло неудержимое желание вскочить, включить лампу и перенести эти слова на бумагу. Как будто я жил не своей жизнью, а кто-то дал мне приказ – пиши обо всем! Все, что ты чувствуешь, все, что хочешь сказать, все, чем живешь, чем живут другие – это твое, и ты должен быть летописцем этой жизни, ты нерв, ты – боль! И я, подчиняясь незримой воле, вскакивал, как идиот, бросая на произвол ночи любимое тело, и садился за ненавистный мне, но в то же время такой желанный стол, и писал до утра. Очень часто на другой день я не мог разобрать ни строчки из того, что написал. Но становилось легче. Сначала я не понимал, что безумен. Позже я сознался в этом самому себе, но, как все психически больные люди, продолжал жить прежней, невыносимой, и в то же время ставшей обычной, и даже желанной, жизнью.

            Врач закурил и кивнул.

            - Сперва, когда я понял, что болен, я попытался сам справиться с недугом. Я придумывал себе разные дела дома, подолгу задерживался на работе, которая обеспечивала средства к существованию, но была совершенно не нужна, и, наконец, напивался до бесчувствия и клялся, что брошу писать. Сжигал бумагу, ломал все карандаши и ручки в доме. Но поутру, с раздавленной головой, я искал обгоревшие спички и пробовал писать на старых фотографиях, которые не имел права сжечь, на обоях, на корочке водительских прав…

            Собеседник снова кивнул и глубоко затянулся.

            - Доктор, отчего это так? И смогу ли я когда-нибудь вылечиться?

            Врач вылез из кресла, пригладил ладонью волосы, налил себе каплю коньяку.

            - У Земли есть атмосфера, - начал он как будто издалека. – У атмосферы имеется озоновый слой, как вы, должно быть, знаете. В нем образовалась дыра. Она существует много лет, почти столько же, сколько жив человеческий род, просто ее совсем недавно обнаружили. Через эту дыру Земля общается со вселенной. Для вселенной это не грозит ничем, Земле же может быть скверно. То же писатель, поэт. У него в душе зияет дыра. Через нее пишущий общается со вселенной, имя которой – Бог. Но душа человеческая представляет собой субстанцию, которая слишком сильно отличается от того, что есть вокруг нее. Это своего рода пустота, в обычном понимании, и она представляет собой опасность. Если в лампочке появляется крошечное отверстие, она взрывается почти сразу. С душой дело обстоит по-другому.  Материя, наполняющая душу, слишком густа и не может сразу выйти наружу. Это к лучшему, иначе взрыв был бы неминуем в первый момент образования пробоины. Давление субстанции души безмерно велико, но хрупкие, но эластичные стенки души умеют его сдерживать. Но не дай Боже появиться маленькой трещине на оболочке человеческой души! Ведь тело далеко не так прочно. Оно не выдерживает, когда душевная материя со свистом вырывается наружу. Оно становится слишком мягким и беззащитным, когда клапан – ручка и бумага – не успевает стравливать давление. Тогда происходит взрыв – это ясно, если вы хоть немного знакомы с законами физики. Гибель писателя, поэта, часто означает веревку или пулю в лоб, но иногда она почти совпадает с естественной смертью тела. Многие творческие люди в других областях деятельности также больны разрывом оболочки души. Каждый организм реагирует по-своему. Но мучаются все. Не понимаю, каким образом, но почему-то вы нашли в себе силы не только понять, что страсть к сочинительству – обычная болезнь совершенно тривиального органа – печени. Я излечу вас. Операция будет стоить четыре тысячи франков. День вы назначите сами. Вы согласны?

            - При чем тут печень? – удивился больной. – И какая операция? Я считал… мне сказали, что вы лечите психические расстройства.

            - Вы обо всем узнаете позже. Сейчас вы должны ответить – да или нет.

            - Четыре тысячи… не так уж много за операцию. Возможно, вы себя не цените, доктор.

            - Операция, в сущности, пустяковая для специалиста. Все зависит только от вашей решимости. Приходите завтра утром после девяти. Вечером уйдете домой. Времени на раздумье у вас нет. Итак, вы действительно намерены побороть ваш недуг, или пришли ко мне на исповедь? Тогда вы ошиблись – я не священник.

            - Но я должен подумать, - тихо произнес Человек, - любая операция – дело серьезное.

            - Уходите, - коротко бросил врач, резко поднялся и прошел к двери, ведущей из кабинета, - ну?

            - Но почему так?! – горько воскликнул Человек, - что на вас нашло?

            - Вы не готовы, - быстро, взволновано, жестко бросил врач. – Вы можете сказать «да» или «нет» сейчас. Или уйти. Но помните, что у меня есть одно условие, которое неоспоримо. Сказав «да» вы не сможете отказаться, передумать. Если вы согласились, то заключили контракт с судьбой, а от нее, к сожалению, не уйдешь. Я ненавижу, когда кто-то легкомысленно относится к своим решениям. Понимаете, дело, собственно, даже не в вас или других моих пациентах, а во мне. Если вы согласитесь, я настроюсь на эту операцию, и должен буду ее сделать. Такова специфика моей работы – я ведь лечу не аппендицит, а душу.

Поэтому где бы вы ни находились, я найду вас. В любом месте земного шара, помните! И рано или поздно, залатаю проклятую дыру, потому что вы сами так решили.

            - Вы сумасшедший, - подвел черту Человек и приготовился уходить.

            Через пять минут раздался звонок в дверь. Человек был еще бледнее, чем раньше, на лбу выступили капельки пота. Врач смотрел на него молча и ждал.

            - Ну неужели действительно нельзя подумать! Вы собираетесь спасать душу, но слишком жестоки… Так нельзя…

            Врач молча ждал.

- Хорошо. Я буду у вас завтра в десять.

           

            Человек вошел в комнату, поглядел на неубранную постель, простыни которой навсегда уже, несмотря ни на какие крахмалы и ароматные вещества, впитали запах женщины, покинувшей его давным-давно. Грязный стол с недопитой бутылкой вина в центре подмигнул вошедшему, словно неопрятный и беспечный уличный попрошайка. Везде по комнате были разбросаны бумаги – они  ползали по столу, по полу, по стульям, забирались на шкаф и шипели оттуда, как строптивые коты. Человек пошарил среди не выброшенных одноразовых тарелок, пакетов из-под чипсов и черновиков и выудил смятую сигаретную пачку - крепкий «Житан» без фильтра. Он достал сигарету, потряс левым карманом пальто, затем правым, который в ответ захрустел спичками…и на половине пути сигарета застыла в руке. Человек словно увидел что-то в старом пятне на выцветших обоях в снимаемой им комнатенке. Он стоял так несколько минут, почти не дыша, оцепенев. Спустя какое-то время его глаза заблестели, как от стакана выпитой водки. Он все же поджег сигарету, три-четыре раза быстро, глубоко затянулся, и порывисто накрыл ладонями чистый лист бумаги на краю стола, как будто тот собирался убежать от него. Затем Человек выловил из вечного хаоса огрызок карандаша и стал быстро-быстро водить им по бумаге, не глядя на то, что пишет, нисколько не заботясь о том, чтобы строки не наплывали одна на другую, а только спеша вдогонку за чем-то, что лишило его недолгого покоя.

 

            …ноги Жерара засасывало песчаное болото, мышцы его с каждой минутой становились слабее и податливее. Вертолет французских ВВС, подбитый алжирцами, который он чудом сумел посадить на песчаную равнину, превратился в ослепительное оранжевое облако, едва он сумел оказаться менее чем в ста метрах от него. Машина сама стала песком, пылью. Он даже не успел взять с собой ни воду, ни карту. Он успел взять одну только жизнь. Он не знал куда идет, ни о чем не думал, и все его мысли были лишь искрящимся фейерверком отрывистых воспоминаний. Воспаленные губы просили влаги, голова наливалась свинцом, веки слипались, но самое удивительное, что его сердце, крепкое, жестокое,  равнодушное к любви даже на Монпарнасе, жаждало ее здесь, среди раскаленных золотых жаровен, в которых можно было жарить зерна кофе. Вдруг Жерар остановился, тупо глядя туда, где песок, словно под пальцами беспечного пляжного скульптора, обретал очертания человеческой плоти. Он пристально всмотрелся в нечто, поразившее его. Сомнений не было – у подножия дюны лежала обнаженная женщина. Ее кожа и волосы почти сливались по цвету с песком, и только в самых потаенных складках тела прятались пугливые зверьки-тени. Женщина спала – по крайней мере, она была неподвижна, но не выглядела мертвой. Жерар подошел к ней совсем близко, так, что мог коснуться ее кожи, которая, казалось, была горячее песка. Она лежала лицом вниз, уткнувшись им в изгиб руки. Жерар, постояв немного и придя в себя, осторожно коснулся плеча женщины и перевернул ее на спину. Она вытягивала, губы, улыбалась и едва слышно постанывала – она любила во сне, это было очевидно! Ее правая рука была вытянута и указывала на запад. Сощурившись, Жерар посмотрел туда, на зарывающееся в песок густое багровое солнце. Вдруг он  заметил что-то темное прямо под ним, и, издав неясный звук, побежал, спотыкаясь и падая, к предмету, внушившему последнюю надежду.  Жерар упал грудью на черное дупло колодца и увидел на дне осколок заката – там была вода…

 

            Человек  вдруг увидел эту женщину совсем рядом, ощутил ее присутствие. Комната исчезла, и жаркое голубое пламя наполнило пространство. Вот она – такая маленькая посреди огромного светящегося мрака. Ему захотелось, поцеловать ее в огнедышащую ягодицу, и он нагнулся, коснулся губами горячей кожи. Сейчас же он ощутил на губах легкое покалывание – это были мельчайшие песчинки пустыни, которые женщина принесла с собой в его мир. Он коснулся незнакомки кончиками пальцев, затем жар ее тела заполнил его ладони. Внезапно откуда-то издалека он услышал приглушенный голос Жерара, не разобрал слов, но почему-то испугался, вздрогнул, убрал руки за спину и резко выпрямился.

            И вдруг все исчезло. Он снова был в комнате с неубранной постелью, со следами давно продолжавшегося упадка. Перед ним лежал лист бумаги, испачканный торопливыми каракулями. А на зубах скрипел песок. Человеку пришлось сходить в ванную и прополоскать рот, и только после он понял, что случилось. Ему никогда еще не приходилось пересекаться со своими героями в пространственно-временной плоскости. Это произошло сегодня ночью. Отчего-то сей невероятный факт не ввел его в состояние, близкое к шоку, а наоборот, успокоил. Человек достал из холодильника пиво, вернулся в комнату, удобно устроился в кресле, потянулся, разминая окостеневшие шею и поясницу, вытянул ноги. В таком положении он оставался с полчаса, и вдруг его глаза вытаращились, и в них отразились – сначала беспокойство, затем страх.

            Человек лишь однажды был в Африке – туристом в Египте. Он никогда не был летчиком и побаивался самолетов. Но еще в детстве он прочитал об Африке, о пустыне, африканских военных кампаниях кучу книг и уже мог бы, вероятно, написать научный труд, если бы ему было это нужно. Но уже полтора десятка лет он писал просто художественные рассказы и повести. Его иногда печатали в дешевых с яркими обложками книжонках для чтения в метро, но это было неважно. Самое одинокое существо на свете – человек, он был окружен своими выдуманными героями, которые, случалось, меняли имена, эпохи, цвет волос, но, в сущности, оставались все теми же. Они были его единственными друзьями. И не только мужчины и женщины. Друзьями были также желтые вертолеты, пятнистые джипы, полосатые зебры, бородавчатые крокодилы, песок, душное небо и оазисы у обмелевших озер.

            И вот кто-то вызвался лишить его всего этого. Да, у него помутился рассудок, он устал жить чужой жизнью, но ведь все можно повернуть назад! Он верил, что назад можно повернуть все, кроме смерти. Пока есть жизнь – можно. Человек ощутил со всей щемящей горечью, что останется бесконечно одинок в реальности, созданной для клерков и биржевых дельцов, у которых воображение сужено до выбора очередной проститутки на неделю отпуска тайком от семьи. Ему стало невыносимо, и он застонал, заплакал. Он был один, и никто не подбежал к нему, чтобы утешить. И Африка с ее историями и обитателями отвернулась от него – ведь он чуть было не опустился до предательства.

            Человек вскочил, и остервенело забегал по комнате, как зверь в клетке, будто ищущий выхода из помещения, объятого пламенем, отталкивая ладонями стены. Спустя несколько минут он в изнеможении рухнул на пол и, кажется, пришел в себя. Во всяком случае, он поднялся, отряхнулся, пригладил волосы, движения его стали четкими и уверенными. Большими шагами он подошел к телефону и поднял трубку.

- Справочная аэропорта Шарля де Голля слушает, - послышался девичий голос.

- Будьте добры, ближайший рейс на Лондон.

- Ближайший – в семь часов утра, билеты есть. Вы еще можете успеть, мсье, если звоните из Парижа.

- Спасибо. Я должен успеть…

 

Человек оставил комнату неубранной,  достал из ящика стола  разбросанные в  том же

беспорядке, как все остальное, деньги, бросил в карман сигареты и, не застегивая пальто, покинул квартиру. Он спешил и нервничал, а потому не стал дожидаться лифта и стал быстро спускаться по лестнице, перепрыгивая через ступеньки и едва сохраняя равновесие.

            Навстречу ему поднималась мадам Карпинская, старая дева с грустными рыбьими глазами. Никто не знал, куда она ходила в такую рань, совершенно одна, даже без собаки, которой у нее никогда не было, когда все лавки еще закрыты. Никто не знал, почему она никогда не пользовалась лифтом а, тяжело отдуваясь, поднималась на пятый этаж старинного дома пешком. Никому вообще не было интересно, кто она такая и зачем живет.

- Доброе   утро,   мсье, - дежурно приветливо  сказала   она  и   остановилась,  чтобы

перевести  дух. Вообще-то она всегда останавливалась, когда здоровалась, словно встречала человека впервые и очень хотела рассмотреть его получше.

- Здравствуйте! У меня к вам просьба, мадам Карпинская. Если вдруг меня начнут искать, спрашивать – может такое случиться, скажите, что я уехал в Испанию. Запомнили? В Испанию!

И Человек застучал по лестнице дальше, не оборачиваясь.

- В Испанию? Прямо сейчас? Да как же это? Так вот просто взять, и уехать в Испанию? Даже без чемодана? – бормотала пучеглазая мадам Карпинская. Каждый выход на улицу, неважно зачем, она рассматривала как длительное путешествие, и Испания была для нее не ближе Луны.

           

            Ярко-красный двухэтажный автобус, весьма проворный для своей грузной туши, степенно обогнал Человека. Тот шел чуть быстрее, чем просто гуляющий человек и намного медленнее, чем служащий, спешащий по делам, слегка покачиваясь и рассеянно глядя по сторонам. Человеку приходилось бывать в Лондоне в командировках, он знал этот город неплохо, и сейчас ему совершенно нечего было здесь делать. Он шевелил губами, читая яркие иноязычные надписи, со всех сторон обрамляющие его маленькое тело, завернутое в одежду. Человек несколько дней отсиживался в номере гостиницы, не выходя, лишь спускаясь на первый этаж, чтобы пообедать. Но потом он решил, что ведет себя глупо, и полоумный доктор давно уже забыл о нем, и сейчас всецело увлечен другим пациентом, попавшимся на крючок. Он стал бродить по улицам огромного города и получать от этого удовольствие. Ветер теребил его светлые волосы и гладил ленивые волнистые мысли. Иногда человек останавливался, и что-то быстро записывал в блокнот, улыбался, удовлетворенный, и шумно вдыхал несвежий урбанизированный воздух. Он не обратил внимания на поравнявшийся с ним старый темно-синий «Форд». Из машины вышли двое, молча подошли к нему и быстро, без шума, втолкнули на заднее сиденье. Человек попытался кричать, но мокрая тряпка, сладковатая на вкус, прекратила его дыхание.

            Никто не обратил внимание на эту сцену в самом центре столицы Британии. Подумаешь, похищение! Скорее всего, какая-нибудь полицейская операция по обезвреживанию преступника. Сотни раз видели в кино. Людям было некогда – их занимали дела или дырки в душах.

           

            Человек очнулся на длинном холодном столе, лежа на спине. Свет в помещение не проникал, и нельзя было понять, утро сейчас или вечер. Сколько прошло времени с момента его похищения в Лондоне? Этого он тоже не знал. Ему не было холодно или жарко. Он не чувствовал голода или жажды, раздражения или гнева. Он был совершенно спокоен. Как будто дошел до последней черты, за которой остались все прошлые желания и ощущения. Если бы перед его глазами, устремленными в белый потолок, пролетел ангел, он подумал бы, что умер. Однако он жил, и был в помещении не один.

            Конечности Человека крепко стянули толстые ремни, нижняя часть обнаженного тела была прикрыта зеленой клеенкой. Над ним склонилось знакомое лицо в очках, под белым колпаком. Человек сразу узнал это лицо – оно и не могло быть ничьим другим.

            - Зря вы это, - спокойно произнесло лицо, пока руки врача проделывали сложные манипуляции с блестящими хирургическими инструментами. – Я же предупреждал – бежать бесполезно. Только напрасно потратили деньги и заставили меня рыскать по всей Европе. Ловко же вы направили меня по ложному следу, я два дня колесил по Апеннинам! Но мои люди работают профессионально – они нашли бы вас даже в центре Африки. Лежите смирно. Больно не будет, я блокировал все ваши чувства. На время операции, конечно.

            - Где вы будете резать, доктор? Где душа? – равнодушно осведомился больной.

            Врач надел перчатки и марлевую повязку.

            - У вас когда-нибудь болела печень? Нет? А у меня был гепатит. Знаете, она болит странно. Как будто и не болит, а постоянно…ощущается, что ли. Наверное, поэтому в древности люди считали, что душа находится в печени. Но это, в сущности, не так. В ней лишь гнездится зародыш болезни. Перестаньте же, наконец, шевелиться. Зачем вы вертите головой? Ах да, я же не отключил у вас любопытство. Жаль, забыл. Впрочем, я так одинок, что мне даже хочется поболтать с вами. Работе это не помешает.

            - Вы так и не ответили, где находится душа.

            - Везде. Можно резать в любом месте. Все новомодные измышления о душе в форме груши где-то в солнечном сплетении – бред. Обычные хирурги не видят ее, и рассказывают всякие небылицы. Я - вижу. Давайте ослаблю ремни, все равно уже не убежите.

            - Какая же она, эта чертова душа?

            - Об этом невозможно сказать словами, поверьте мне. Наверное, нужен особый язык, которым я не владею. Собака ведь не может рассказать вам, каким она видит мир.

            - Доктор, - вдруг усмехнулся Человек, - а ваше чудесное зрение – разве не ваша дыра? Вы сами никогда не хотели от нее избавиться?

            - Я разрежу вам нижнюю часть живота, - сказал врач, не ответив на вопрос. – Жены у вас нет, а проституткам все равно.

            - Можно последний вопрос?

            Зажужжало маленькое колесико на позолоченной рукоятке с тонким проводом, и на белые резиновые перчатки врача брызнула темная кровь. Лицо в очках сосредоточилось и приблизилось к чему-то, освещенному яркой галогенной лампой.

            - Доктор, у вас немецкая фамилия. Никто из ваших родственников не работал во время войны в концлагере?

            Врач ответил не сразу. Длинные щипцы и разноцветные пластмассовые трубки вдруг исчезли во внутренностях Человека, и спустя мгновение трубки зашевелились и загудели, как будто по ним подавали жидкий бетон, в то время как одна из трубок, что потолще, шумно высасывала из надреза нечто бесцветное. Затем в пальцах хирурга Человек рассмотрел небольшое круглое зеркальце и металлическую пластину. Как все, оказывается, просто! Будто дантист заделывает дырку в зубе мамонта. В душе просто образовался кариес – от сладкого и горького.

Наконец, усталое лицо в очках приняло вертикальное положение и облегченно вздохнуло. Шов был уже зашит, капельки пота на лбу хирурга почти высохли.

            - Что? А, правда, мой дед был врачом в одном из польских концентрационных лагерей. Кажется, он ставил какие-то опыты, а может быть, просто помогал несчастным – кто теперь знает? После войны то ли друзья, то ли враги пытались его найти. Мать сказала мне незадолго до смерти, что он сбежал в Аргентину, потому что мог быть осужден даже за то, чего не делал. Он прислал ей письмо без обратного адреса лишь один раз, тридцать лет назад, и больше о нем ничего не известно. Но какое это имеет значение?

            Окровавленные перчатки шлепнулись в алюминиевый тазик. В чистых гладких руках врача блеснула тонкая игла.

            Сейчас я сделаю вам укол, чтобы вернуть чувства. Вы уснете. А когда проснетесь, будете совершенно здоровым.

 

            Человек лежал на ослепительно чистых простынях. Было утро, за окном, открытым настежь, пели птицы. Наверное, окно выходило в сад, потому что лишь беззаботный смех слышался откуда-то издалека – ни шума машин, ни гула городской толпы.

Человек осторожно коснулся места, где должен был быть шрам. Больно не было. Он откинул простыню и увидел багровый рубец на лысом, беззащитном лобке. Все кончилось. Человек уронил голову на подушку и забылся.

            Он проснулся снова в полдень, когда солнце уже нагрело воздух в палате, а птицы обленились и замолчали. Все то же лицо склонилось над ним.

            - Могу вас поздравить, операция прошла успешно.

            - Я в Париже?

            - Странно, что вы не спросили об этом еще вчера. Нет, вы не в Париже, но он близко. Здесь так хорошо, правда? Завтра я позволю вам прогуляться по окрестностям очаровательного городка на берегу Сены. Я оперирую здесь, потому что так спокойнее. И для меня, и для моих пациентов. У меня частная клиника, которая пользуется неплохой репутацией. Я, например, всегда работаю только с одним пациентом.

            - До следующего утра мне лежать, и больше ничего?

            - Ничего. Конечно, я могу вам принести бумагу и карандаш, если вы хотите написать рассказ о том, что видели и пережили, - произнеся последнюю фразу, врач лукаво улыбнулся. Глаза человека изменили цвет – они как будто перестали подсвечиваться изнутри, как у куклы, из которой вынули батарейку.

            - Я почти забыл, что раньше был писателем.

            - Ваша душа больше не рвется наружу? Она обрела, наконец, покой в своем теле?

            Человек не ответил. И сам врач понял, что немного поторопился с подведением окончательных итогов – ведь всегда возможны рецидивы.

            - Я уверен, что все будет хорошо, но вам необходимо наблюдаться у меня, по крайней мере, в течение месяца. Всего хорошего, отдыхайте. Минеральная вода на столике рядом с вами. Если будет что-нибудь нужно, нажмите кнопку над кроватью слева, и вам все дадут.

            Врач направился к выходу из палаты, но пациент окликнул его.

            - Доктор?

            - Слушаю?

            - Моя душа чем-то отличается от других?

            - Да я не так уж много их видел. Правда, моими пациентами были весьма известные сейчас политики, банкиры, промышленники. Я вовремя избавил их от недуга, и они пошли в гору, потому что стали рационально мыслить. А ваша душа…обыкновенная душа. Разве что, была слишком натянута. Вы были близки к взрыву. Я откачал лишнее, заделал дыру. Вы больше не сообщаетесь со вселенной, вы теперь – обыкновенный парижанин. Вы станете радоваться жизни

            - И я стану банкиром? – усмехнулся Человек.

            - Почему нет? Ведь вы перестанете тратить время на ерунду.

            Возникла пауза. Врач и пациент молчали – один смотрел в окно, другой в угол над кроватью. Черт знает, о чем каждый из них думал.

            - Ну, теперь вы отпускаете меня? – встрепенулся врач, вынырнув из тумана раздумий.

            - Доктор, только один вопрос.

            - Честное слово, вы задаете слишком уж много вопросов, - в голосе врача послышалось легкое раздражение.

            - Только один. Скажите – у вас были крупные неудачи в работе?

            Врач не ответил и быстро вышел, хлопнув дверью чуть громче, чем его обязывало положение.

 

            Спустя неделю Человек очутился в своей комнате, в которой за прошедшее время ничего не изменилось – те же неубранная кровать, грязный стол и бумаги, бумаги везде… Он прошелся туда-сюда и впервые ощутил странное, совершенно незнакомое ему раньше чувство – ему было нечего делать. Он взял наугад страницу из написанного накануне, бегло пробежался по строчкам:

 

…ее правая рука была вытянута и указывала на запад. Сощурившись, Жерар посмотрел туда, на зарывающееся в песок густое багровое солнце. Вдруг он  заметил что-то темное прямо под ним, и, издав неясный звук, побежал, спотыкаясь и падая, к предмету, внушившему последнюю надежду.  Жерар упал грудью на черное дупло колодца и увидел на дне осколок заката – там была вода…

            Человек равнодушно бросил лист на пол, наступил на него ногой. Он вспомнил, что был болен, очень болен, а теперь совершенно здоров. Теперь он может варить хороший кофе по утрам, читать идиотские газеты, играть в шахматы на бульварах, смотреть боевики и викторины по телевизору. Впрочем, телевизора нет – он продал его, чтобы купить простенький компьютер, который давно уже стоит в углу сломанный. Можно, вообще-то, убраться в комнате – давно он этого не делал.

            Через час в комнате все блестело, как перед приемом королевы. Дело было за королевой. Человек не имел женщины несколько месяцев, и его охватило почти забытое юношеское волнение. На город спустилась ночь, и принцессы любви ходили по улицам в поисках принцев с карманами, набитыми франками. Он спустился вниз и нашел ее сразу, в соседнем квартале – обыкновенную, немного озябшую в ожидании клиентов молодую женщину–мулатку, которую Человек, ничего не говоря, взял за руку и повел в сторону своего дома. По пути они забежали в ночную лавку, купили пиццу в бумажном пакете, сладкого сухого вина, сигареты, и еще он зачем-то купил еще никак не проявившей себя шлюхе симпатичного розового плюшевого зайца.

 

            Поздней ночью Человек в сладком изнеможении откинулся на подушки, вяло сжимая губами полоску «Житана». Женщина, купленная им за четыреста франков, лежала рядом обнаженная, сверкая во мраке полными белыми ягодицами, и тихо-тихо напевала какую-то грустную песню на испанском языке. Он любил слушать песни на языке, которого не знал – слова не отвлекали от мелодии, и в них можно было вложить любой смысл. Впрочем, сейчас он не пытался расшифровать слова. Он просто слушал простую деревенскую мелодию, курил и наслаждался жизнью. Ему было хорошо с этой женщиной, как с давно забытой школьной подругой, которая как будто ненароком зашла на огонек и согрешила по старой памяти, на полтора часа забыв о муже, детях и кастрюлях. Женщина почему-то не уходила, а он ее не прогонял. Только спросил:

            - Ты хочешь уйти? Конечно, ты ведь можешь найти еще клиентов.

            - Не хочу. Останусь с тобой до утра, можно?

            Человек  не ответил. Спустя минуты две он произнес, как бы в унисон собственным мыслям:

            - Знаешь, я был писателем.

            - Ты пишешь книжки? – по-детски радостно воскликнула женщина. - Про любовь?

            - Ну почему обязательно про любовь? - усмехнулся Человек. – Да, и про любовь тоже. Все книжки – на самом деле про любовь, если они хоть чего-то стоят. Но теперь я ничего не пишу. Я свободен.

            - От кого? – не поняла женщина.

            - От себя, - сказал человек и отвернулся.

            Жирно напомаженные губы коснулись его щеки. Но он уже ничего не чувствовал, и женщина осторожно вынула из его рта сигарету, положила в пепельницу. Потом вытянулась, прижалась к нему, и стала слушать его дыхание. Оно было ровным как никогда – впервые Человек заснул сразу, легко и спокойно, будучи совершенно трезвым. Его рука, скользнув по тонкому пластику девичьей кожи, повисла в воздухе.

           

            Он проснулся как будто от сильного толчка. Взглянул на часы – четыре часа утра, за окном светлело, и неоновая реклама напротив сливалась с небом. Во рту было сухо, как после жестокой пьянки, в голове, ближе к вискам, грохотали маленькие противные барабанщики. Он попытался подняться, чтобы глотнуть воду, но не смог, и упал обратно на подушку, весь в горячем поту. Женщина застонала и повернулась другой бок, и он вздрогнул, в ужасе вытаращив на нее глаза. Он с трудом вспомнил о вчерашнем вечере, о ночи любви, о той, которая сопела и шлепала губами во сне в его постели. Перед его глазами плыли расплывчатые рваные картины из сюжетов его книг – одна застилала другую, и все они путались и трансформировались, словно кривляясь перед ним. Человек понял, что у него высокая температура, и решил, во что бы то ни стало подняться, чтобы глотнуть воды с растворимым аспирином, если он есть. Он сделал резкое движение и охнул от боли – внизу живота кольнуло так, словно туда всадили нож.

            Человек сбросил на пол одеяло, которым его заботливо прикрыла женщина, и увидел, что красная кромка раны внизу живота вывернулась наружу, как рот, приготовленный для показа на конкурсе гримас. Кровавые лоскуты составляли вместе подобие улыбки, шевелились, и, казалось, вот-вот должны были разразиться глумливым хохотом. Человек накрыл отвратительный рот ладонью и почувствовал давление некой субстанции, вырывающейся наружу, будто воздух из заднего отверстия старого пылесоса. Он закричал. Женщина взвизгнула, села на кровати, и, ничего не понимающими, мутными со сна глазами, во все глаза глядела на орущего, как младенец, сильного голого мужчину.

            Он чувствовал, что давление изнутри растет, и неизвестная науке материя, его материализовавшаяся душа, с дьявольским свистом рвалась наружу, и от этого в комнате заколыхались занавески, зашуршала газета на журнальном столике, зазвенели бокалы. Он упал на пол, как мешок, и, словно простреленный навылет, неуклюже пополз к большому письменному столу в углу комнаты.

            - Ручка! Карандаш! Бумага! – бессвязно выкрикивал человек, одну руку прижимая к животу, другой пытаясь удержать равновесие, но все время падал на бок, хрипел и скрипел зубами. – Давление растет! Швы рвутся! Как больно…

            Вспыхнула резким желтым светом настольная лампа.

            - Что с тобой, что с тобой, - бормотала плачущая женщина, - я не понимаю, мне страшно, я всего лишь твоя шлюха, отпусти меня…

            Человек вцепился левой рукой за край стола, нечеловеческим усилием подтянулся. Стол был совершенно пуст, на нем не было ни бумаги, ни карандашей. Он либо далеко их спрятал, либо выбросил в мусор. Человек, бешено вращая глазами и тяжело дыша, оглядел комнату. Везде было чисто, на старинном комоде стояла ваза с хризантемами, на полу не валялись окурки. Это была не его комната. Это была не его жизнь.

            - Расплата за то, что я захотел жить не своей жизнью, - прошептал Человек.

            Женщина бестолково прыгала около кровати, прижимая к груди одежду. Неожиданно она пришла в себя и бросилась к Человеку.

            - У тебя приступ? Да? Так уже было с одним моим клиентом. Пойдем, я положу тебя в кровать и вызову врача.

            - Врача? Я уже был у врача, - еле слышно произнес Человек и вдруг страшно, истерически захохотал. – Я больше не в силах сдерживать давление. Я больше не могу ничего исправить, - говорил он, теряя силы и медленно сползая на пол. Его правая рука, прикрывающая шов, повисла вдоль тела.

            - Боже мой! – отшатнулась женщина, - ты умираешь! – ее душили рыдания, пока она, спотыкаясь, пятилась к двери. - Я не хочу видеть, как ты умираешь. Я ухожу.

            Из кровавого рта внизу его живота вырывалась сжавшаяся до крайнего предела душа, наконец, ставшая свободной. Она даст и ему свободу от себя, но только ценой его жизни.

            Женщина выбежала вон, едва натянув на себя белье. – Там! Он умирает! – крикнула она кому-то, кто поднимался по лестнице в ранний час (должно быть, это была мадам Карпинская). – Он бредит! Да подождите же! Я с ним спала, а он умирает, - уже тише сказала женщина и замолчала, словно удивившись последней фразе, сорвавшейся с ее губ. На лестнице стало тихо. Женщина вытерла лицо изнанкой платья и нажала кнопку лифта.

            Человеку стало легче, как часто бывает перед смертью. Он лежал на полу, но сознание его было далеко – в пустынях Африки, у водопадов Америки, на званном обеде за круглым столом, устроенном в его честь многочисленными героями его произведений, как изданных, так и тех, которым уже никогда не суждено будет стать книгами. А тело человека таяло, высыхало, медленно, но с каждой секундой более, превращалось в сморщенную бледную мумию. Впрочем, для обычного глаза оно оставалось обыкновенным, хоть и мертвым. Мумию, к тому же светящуюся изнутри голубым светом (так сгорают остатки души), мог видеть только один человек на Земле. Он стоял в прихожей, неподвижно, торжественно, скрестив руки на груди, как индийский бог. Он был бледен и спокоен. Он вошел сюда, потому что дверь не была заперта, он пришел, потому что не мог не прийти. Он почувствовал то, что должно было произойти в это утро.

            Когда голубой костер погас, Врач набрал номер и произнес в трубку:

            - Разрыв сердца, мужчина сорока лет. Улица такая-то, квартира…

            Затем он поправил очки, разгладил складки плаща, закурил и вышел, не оборачиваясь.

 

            На окраинных станциях парижского метро, на улицах и под мостами можно встретить помятого немолодого человека в треснувших очках, в грязном, когда-то модном белом плаще. В его правой руке почти всегда бутылка крепкого вина. Он не общается ни с кем из так называемых респектабельных, хорошо одетых людей, но, завидев в толпе или в укромном местечке такого же опустившегося бродягу, с радостью бросается к нему. Почти всегда они оказываются знакомы, а если нет, то находят общий язык очень быстро. Основательно выпив и согласившись со всеми утверждениями такого же нетрезвого, как он, собеседника, обладатель грязного плаща обычно говорит:

            - А ты вообще знаешь, кто я?

            Его собеседник бросает на него короткий, насмешливый, полный одновременно и жалости, и презрения взгляд и отвечает:

            - Да такая же никому не нужная скотина, как и я. Слушай, старик, может быть, ты и вправду был когда-то ученым, бизнесменом, или известным эстрадным педиком, но сейчас ты сгорел, и от тебя осталась только головешка, понял? У тебя не найдется два франка? На углу продается дешевое порто.

            - Ты не понимаешь, - разочарованно гнусавит бродяга, поправляя очки, - я был врачом.

            - И что же ты лечил? Геморрой?

            - Я лечил душу, - грустно и тихо отвечает врач, - и у меня получалось. Но однажды я сделал что-то не так. В чем-то просчитался. Год не оперировал. Но мне так…так захотелось однажды попробовать сделать это еще раз!

            - У тебя есть два франка? Ну? – перебивает собеседник.

            Врач молча выскребает из карманов мелочь и протягивает попрошайке. Тот мгновенно исчезает, и врач говорит уже в пустоту:

            - Я попробовал, и он умер. Я просто убил его. Он взорвался, как баллон с газом, и я видел, как это было.

            - Теперь я буду лечить твою душу, - слышится радостный голос бродяги, размахивающего бутылкой, - а ты думал, я тебя брошу? Другого средства не изобрели, дружище, - убежденно крякнул он, ловко наполняя пластмассовые стаканчики. - Куда ты – в душу-то со своим скальпелем? Выпьем за новый век, и, даст господь, доживем…

 

 1989 - редакция 1998