Был ясный тихий вечер, один из тех, какие случаются только тогда, когда земля встречает весну. В бесчисленный раз все что ни есть в природе радуется и удивляется едва вспыхнувшей на деревьях листве и теплому солнцу, резвящемуся в весенних лужах. Ветер ласкает пробившуюся траву и гоняет по мостовой пыль, которая еще вчера была мартовской слякотью. Воздух в такие дни наполнен совершенно особенной свежестью, он пахнет первым дождем и освободившейся от белого бремени землей, дышащей навстречу солнцу. Еще далек тот миг, когда будет перейден тот порог, который разделяет зиму и лето, когда листве на деревьях перестаешь удивляться и великолепие природы становится обыденным…
     В это время актер Василий Федорович Луговой сидел за столом в своем кабинете и готовился к роли. Сквозь открытую форточку до него доносились задорные крики стрижей, а на его стол падали отблески розовых лучей весеннего солнца. Иногда Луговой поднимался из-за стола, подходил к окну и рассматривал происходящее во дворе. Взгляд его падал то на детей, играющих в мяч, то на кошку, заснувшую на пригретой солнцем крыше подъезда…
    
     I
     Луговой уже много лет работал в московском театре имени Грибоедова и театр этот, незаметно для актера сильно изменился. Все в стенах его будто увяло. Декорации и костюмы обветшали, да и труппа значительно постарела, ее состав давно не обновлялся. Прежним было только то, что классические пьесы все еще оставались основой репертуара. Ставились они в соответствии с каким-то особым театральным ритуалом, тайно завещанным, наверное, еще Гоголем и Островским. Редко постановки эти приносили доход и денежные дела театра шли все хуже…
     Луговой подошел к своему столу и взял лежавший там сценарий. Это был «Ревизор» Гоголя, постановка которого планировалась через несколько дней. Василий Федорович, как обычно, получил роль городничего. Он наугад перелистнул несколько страничек и на глаза ему попалась фраза, которую Городничий произносил, распекая подчиненных: «На улицах кабак, нечистота! Позор! поношенье!»
     -Кабак, нечистота, - повторил Луговой с выражением и тут же осекся: -Нет, не то…
     -Кабак, нечистота, - снова произнес он, но уже с другой интонацией – на полтона ниже. – Опять не то… Вдохновение не приходило.
     Актер закрыл глаза и попробовал представить себе город Н, где происходило действие комедии. Он увидел перед собой грязные улицы, покосившиеся заборы, полугнилые доски, перекинутые через лужи … Луговому вдруг вспомнились гастроли в подмосковном Щелково. До концерта актеров пригласили на экскурсию по городу. Какой-то чиновник из местной администрации, сопровождавший их, показывал недавно возведенную новостройку. «На первом этаже появится супермаркет, а во дворе – огороженная детская площадка, - рассказывал он.- Также перед домом будет разбит небольшой парк с фонтаном». Луговой почти не слышал объяснений гида. Рядом с этим жилищным раем, буквально через дорогу стоял ужасающий своим уродством барак, построенный еще, видимо, до войны. Это был грязный, гнилой, годами не ремонтировавшийся дом. Со стен его, покрытых мутными подтеками, местами облезла штукатурка, обнажив деревянные кости шпона и придавая зданию сходство с разлагающимся трупом. И обитатели этого дома тоже были похожи на мертвецов. Перед подъездом на скамейке Луговой увидел двух женщин с одинаковыми одутловатыми, пропитыми лицами. Что-то обреченное было в их неторопливой беседе, в том как они обменивались случайными фразами, даже не поворачиваясь друг к другу. И жутко было то, как они смотрели перед собой одинаково стеклянными глазами. Одна из женщин вдруг заметила Лугового и узнала его. Но через мгновение равнодушно отвела взгляд. Видимо, столько невозможного было в появлении известного актера возле ее заброшенного жилища, что она не поверила глазам. На Василия Федоровича напало дикое оцепенение, и вдруг его словно от страшного сна разбудил голос одного из коллег, обратившегося к нему: «Василий, как думаешь, сколько в этом доме квартирка будет стоить? Наверное недорого, а? Если сейчас брать. И до Москвы недалеко…»
     Луговой открыл глаза и еще раз вслух повторил роль. Интонация получилась. «Эврика!»- произнес он.
     II
     Спектакль удался. Луговой во все время представления был на подъеме. Новый образ, который он нашел, придал особое свечение всему представлению, сделав его современным и злободневным. И актер понял, что публика это почувствовала – зрители аплодировали стоя...
     Едва Василий Федорович вышел из театрального подъезда, как с лавочки напротив поднялась и шагнула к нему знакомая фигура. Это была пожилая женщина лет шестидесяти, одетая в скромное серое пальто.
     - Мария Ильинична, ну как? Были на премьере? Что вы скажете о моем городничем? Каков я? – торопливо спросил Луговой.
     - Замечательно! Но в первом действии вы немного переиграли, а? Перетянули диалог с судьей, а в конце чуть петуха не дали.
     - Заметили? Да, виноват. Признаюсь, боялся что хуже будет… Но ничего: буду работать, - улыбнулся актер.
     Луговой привычно предложил женщине руку и они пошли по аллее, непринужденно беседуя.
     Мария Ильинична Тарасова уже несколько лет была, пожалуй, единственной поклонницей Лугового, которая скрашивала закат его карьеры. Они познакомились почти тридцать лет назад, на премьере «Бориса Годунова», где Василий Федорович исполнял главную роль, принесшую ему первый успех. Актер может не запомнить несколько лет славы, но первый успех остается у него в памяти навсегда. И Мария Ильинична всегда связывалась у него с этим успехом. Она первая поднесла Луговому, потонувшему в аплодисментах и задыхавшемуся от счастья букет цветов и он дал ей свой первый автограф.
     Тарасова вышла из того знаменитого поколения московских театралов, которое зародилось в шестидесятые годы, а сегодня почти исчезло совсем. Несмотря на свои небольшие доходы и постоянную нужду в деньгах, она старалась не пропускать интересные спектакли. Луговой же был одним из ее любимых актеров, и постановкам, в которых он участвовал, она уделяла особенное внимание. Василий Федорович за много лет привык ценить мнение этой умной интеллигентной женщины, которая всегда тонко подмечала достоинства и недостатки его игры. Между ними никогда не было романтических отношений, но случилось так, что они очень привязались друг к другу. И эта привязанность стала особенно сильной после смерти жены Лугового, умершей от рака пять лет назад. Мария Ильинична по-женски интуитивно уловила, что Василию Федоровичу нужна поддержка и сделала много для того, чтобы отвлечь Лугового от печальных размышлений. Она пыталась как можно больше времени проводить с актером. Заметив, что он сильно похудел, она стала готовить ему обеды. Несколько месяцев подряд Тарасова приходила к театру с кастрюлькой пельменей или баночкой салата. «Василий Федорович, голубчик, вы же испаритесь так, если ничего не будете кушать», - говорила она, отдавая Луговому пакеты.
     Они никогда не обсуждали смерть жены Василия Федоровича, но он знал, что Тарасовой все известно, а она понимала, что он это знает. И это делало их ближе и роднее друг другу.
    
     III
     Однажды, когда Василий Федорович возвращался домой после концерта, его окликнул знакомый голос:
     - Василя!
     Луговой обернулся и увидел своего старого знакомого Михаила Тунягина.
     -Мишка! – радостно вспыхнул он. – Вот не ожидал тебя встретить! Как ты?
     Друзья обнялись.
     - Что же мы стоим? Пойдем куда-нибудь? – предложил Тунягин.
     - Ну конечно! – согласился Василий Федорович.
     - Тут рядом прекрасный ресторанчик есть. Навестим? Приглашаю!
     Луговой согласился.
     Они не виделись почти пятнадцать лет - практически все холодные постперестроечные годы. До этого Луговой и Тунягин работали в одном театре, но потом Тунягин куда-то пропал. Поговаривали, что он подался в бизнес, даже открыл магазин. За все это время Луговой видел своего друга лишь однажды. В середине девяностых он узнал, что тот вернулся на сцену и играет в каком-то новом театре под названием «Орион». Это название актер и раньше не раз слышал по телевизору. Луговой пошел посмотреть на его выступление. Театр был расположен в центре города и понравился Василию Федоровичу - там было просторно и прохладно, несмотря на то, что на улице стояла душная летняя жара. Но спектакль произвел обратное впечатление. Начался он с того, что на сцену выполз Тунягин в наряде короля. Он уселся на стул посреди сцены, и, достав из кармана сосиску, принялся жевать ее, матерясь при этом. Потом «король» танцевал дикий танец с актером, переодетым в костюм быка, рвал на куски географическую карту, разбрасывая клочки по сцене. Эта вакханалия произвела на Лугового тяжелое впечатление. Образ друга, с которым была отыграна не одна сотня спектаклей, так не вязался с этим отталкивающим действом, что актер покинул зал, не дождавшись даже окончания первого акта. В смятении он забыл, что пришел встретиться с Тунягиным, и не заметил девочку-корреспондентку, узнавшую его и подбежавшую с диктофоном, чтобы спросить его мнение о представлении. Тем более Василий Федорович удивился, когда услышал через несколько дней по телевидению восторженный отзыв о постановке…
    
     IV
     Лугового ресторан поразил. Конечно, ему случалось посещать подобные заведения, но это было очень давно и как-то мимолетом. Сейчас же все тут удивляло его. Обстановка была напоказ, кричаще великолепна. На столах покоились массивные супницы, стены были увешены экзотическими картинами, повсюду стояли мраморные статуи. На Василия Федоровича вся эта роскошь произвела угнетающее впечатление. Он почувствовал себя неловко и потерянно как небогатый человек, по ошибке зашедший в ювелирный магазин и тут же обступленный продавцами, наперебой предлагающими драгоценности по запредельным ценам. Актер вдруг вспомнил о своих стоптанных ботинках, потертом пальто и видавшей виды рубашке и это еще больше подавило его. Внезапно Василию Федоровичу показалось, что все вокруг смотрят только на него и обсуждают недостатки его одежды. Когда они оказались за столиком, Луговой уже был так растерян, что не сразу сообразил принять от официантки меню. Вместе с тем, он обратил внимание на то, как держится Тунягин, как непринужденно общается с официанткой и делает заказ как завсегдатай, не заглядывая в прейскурант. Актеру показалось в случайно пойманном взгляде девушки какое-то полускрытое, очень обидное пренебрежение, а вот Тунягина, решил он, она узнала сразу и даже несколько раз ему улыбнулась. Только сейчас заметил Луговой, что Тунягин одет гораздо лучше, чем он. Хотя Василий Федорович мало разбирался в моде (история моды XX века), ему бросилось в глаза как ладно и добротно сшит костюм его друга, какие у него удобные лакированные ботинки.
     Тунягин заметил и правильно понял растерянность Лугового и стал вести себя развязно, почти покровительственно.
     - Как дела в театре? Как трудовые успехи? - спросил Тунягин, удобно устроившись в кресле. –Света-костюмерша до сих пор работает?
     - Да, Света все работает. Успехи… Ну вот Гоголя недавно поставили…- Луговой замолчал. На несколько мгновений повисла пауза. И чтобы заполнить ее, актер вдруг ни с того ни с сего быстро добавил: У Сережи, ну помнишь, который к нам с Таганки пришел, когда ты еще работал? Вот у него дочь родилась. Маленькая девчонка такая. –Луговой замялся. Он пытался расслабиться, заговорить о том, что, как ему казалось, может заинтересовать Тунягина. Но не мог. Василий Федорович чувствовал все большую неловкость в обществе Михаила, ему казалось, что все события его жизни в глазах Тунягина бледны и неинтересны. «Ну вот и встретились. Эх, что же это? Как он изменился! - думал Луговой. – А ведь сколько вместе работали, я считал, насквозь его знаю. А сейчас – совсем другой человек! Помнит ли о наших шалостях, как режиссеру в шляпу чернил налили, как ездили рыбачить в Химки? Вряд ли… Эх, память! Да что ему это? Небось, сейчас у него совсем другая жизнь и интересы иные. Это мне только те воспоминания дороги, а он уже вырос из них, как дети из старой одежки. Совсем я стариком становлюсь… Закостенел, замерз». Луговой хотел заговорить о театре и расспросить Тунягина о его творческой карьере, но сразу осекся, вспомнив тот единственный спектакль Михаила, на котором побывал. Актер тут же решил, что Тунягин стесняется своей работы, как чего-то позорного и побоялся смутить его расспросами.
     Василий Федорович никак не мог решить, как ему вести себя с этим человеком, который теперь казался ему сухим и далеким. Луговой впервые ощутил свою финансовую несостоятельность и это больно кольнуло его. Все вокруг ему казалось ненужным и лишним, даже мысли в голове были как будто не свои, чужие. То он вспоминал о том, что повесил свое пальто на вешалке рядом с пальто Тунягина и тот наверняка заметит, что воротник у него вытерся, когда будет одеваться. То вдруг начинал подсчитывать в уме, хватит ли у него денег, чтобы расплатиться по счету, а затем сбивался и бросал…
     По быстрым взглядам Лугового, которые тот кидал на него через стол, по его расхлестанной торопливой речи Тунягин понял, что Василий Федорович чувствует себя не в своей тарелке и если так продолжится дальше, то, он, не ровен час, просто не выдержит и уйдет. Поэтому он подсел к столу, и, навалившись на него локтями, вдруг дружески спросил:
     - Вася, а как у тебя со здоровьем-то? Знаю, с сердцем у тебя плохо было, оно-то как? Не побаливает? Лечишься?
     - Сердце-то? Да все по старому… Лечусь, конечно лечусь, но пока корвалолом только. Что посерьезнее принимать не могу, работа ведь, к врачу не вырвешься, а на свой страх что-то пить я боюсь …
     Луговой почувствовал облегчение. Как это всегда бывает, разговор об обычных, человеческих проблемах сблизил его с Тунягиным. Василий Федорович даже внутренне упрекнул себя за ту неловкость, которая вначале возникла между ними.
     За разговорами прошло три часа, на улице уже зажглись фонари и надо было расходиться по домам. Когда официантка принесла счет, Тунягин достал из кожаного портмоне кредитку и протянув ее девушке, произнес: «За двоих». Луговой хотел было протестовать, но вдруг представил, как полезет в карман за своим потрепанным бумажником, как будет под насмешливым взглядом этой девочки доставать оттуда деньги… Это отрезвило его и он снова сник.
     Выйдя из кафе, друзья медленно побрели по аллее.
     - Слушай, Василий! – заговорил вдруг Тунягин. – Ты, наверное, знаешь, что я сейчас в «Орионе» играю. Там есть и для тебя халтурка. Денег заработаешь, немного поправишь дела. Я же знаю, жалование у тебя небольшое. Ну, я не тороплю, в общем, ты подумай! Если что, звони мне в любое время на домашний.
     И пожав Луговому руку, он ушел.
     Эта встреча оставила у Василия Федоровича такое гнетущее впечатление, что он старался как можно реже думать о ней. Однако вскоре актеру пришлось вспомнить о предложении Тунягина. Случилось так, что дела театра имени Грибоедова пошли совсем плохо. Жалование актерам сначала задерживали, а потом и вовсе перестали платить. В здании за долги попеременно выключали то воду, то свет, а то и все сразу. Одно время была надежда на помощь московского комитета по культуре и его руководителя Виталия Громакова, но и она рухнула после того, как этот чиновник побывал в театре.
     В честь гостя было решено устроить представление и банкет. На спектакле Громаков едва ли не зевал, не проявляя к происходящему на сцене почти никакого интереса. Чувствовалось, что он бы рад уехать из этого скучного, старого театра, пропахшего плесенью, но оставался из приличия. На банкете чиновник выпил рюмку водки и откланялся. Говорили потом, что в обмен на помощь Громаков предлагал директору театра сдать часть площадей под развлекательный центр, но ему было отказано.
     Впоследствии о приезде чиновника почти не говорили, по негласному закону обсуждать его визит считалось дурным тоном.
     Вскоре у Лугового закончились сбережения и он набрал номер Тунягина.
    
     V
     -Топайте, топайте, топайте! Теперь на землю! Раз! Встали! Снова топаем, топаем, топаем. В ружье! Да в такт, в такт! Зрелищней! А теперь все поворачиваемся, одновременно, - кричал режиссер на репетиции. Двадцать запыленных, потных актера в переодетых красноармейцами ритмично двигались по сцене. Падали на пол, вскакивали, снова падали и так раз за разом. Шла репетиция спектакля «Пчелы и овцы», где Луговой играл одну из главных ролей. Представление в его глазах было серией ритмичных гимнастических упражнений, исполнявшихся под постоянные смены декораций. Василий Федорович появлялся на сцене лишь дважды: для того, чтобы произнести длинный и бессмысленный на его взгляд монолог о вреде курения, и в конце спектакля высовывался из люка в потолке в поварском колпаке и с дымящейся сигарой во рту, осматривал происходящее на сцене, а затем исчезал опять.
     Луговой работал в новом театре уже вторую неделю, но привыкал с трудом. «Орион» специализировался на постановке современных пьес и все они были очень непохожи на те, в которых привык играть Василий Федорович.
     Актер почти не работал над ролью, потому что не понимал ни замысла автора, ни цели режиссера. Ему казалось, что каким бы тоном он не произнес свою роль – все годилось. И самое главное - он не улавливал в этом спектакле той глубинной пульсирующей как вена силы, которая выделяет по настоящему талантливое произведение. В глубине души актер пытался убедить себя, что спектакле есть какой-то далекий, скрытый смысл, но всегда ловил себя на мысли, что сам в это не верит.
     Обстановка в театре была непривычна Луговому. Все здесь было не своим, не русским. Обращение между актерами было на западный манер холодным и ни к чему не обязывающим, лишенным той насыщенной традициями теплоты, к которой привык Василий Федорович. Режиссер Батюшкевич, напоминающий менеджера в супермаркете, также раздражал Лугового. Его распоряжения казались глупыми и немотивированными, особенно же актера возмущала его излишне официальная манера обращения, и то, как тот на американский манер называл его просто по имени – Василий.
     В довершение всего не нравилась Василию Федоровичу и публика. Зритель в его театре мало чем отличался от того, что приходил на спектакли двадцать и тридцать лет назад – обычно это были степенные люди пожилые или среднего возраста. А в «Орионе» Луговой впервые столкнулся с публикой нового типа. Большинство зрителей были молодыми – чаще всего не старше тридцати лет. Луговому казалось, что они приходят в театр только ради развлечения. Он подметил даже, что зрители будто нарочно отыскивают комические места в игре актеров и смеются, даже если это не всегда к месту. Это открытие повергло Василия Федоровича в замешательство: «Зачем же здесь эти люди? Явно же им не нужен тот театр, который я знаю – рассуждал он. - Жест для них заменяет чувство, а зрелищность – искусство. И сам театр для них не мастерская разума, а балаган… Развлечение. А вышел за порог – в урну билет и забыл сразу что смотрел. А если и оставляют, то чтобы потом хвастаться – был, мол, на модном спектакле. А что на душе с этого спектакля? Ничего! Соскользнуло, прошло мимо и не заметил. Да может и правильно что мимо… Такое если на душе залежится, то только у человека испорченного или глупого…А в наши-то дни билет в театр годами хранили… Эх…» Размышления эти захватывали и обволакивали его, каждый раз оставляя в состоянии мрачной неясной тоски. Но были и другие мысли: «Может быть я отстал совсем от жизни, одичал? Ведь и поколение это другое и жизнь изменилась. А я бурчу, как старик. Чего же удивляться, что они иначе видят сцену, чем мы сорок лет назад? Может быть для них он по своему не менее значит чем для нас? Я ведь и пьесы эти не понимаю, а они ведь видят что-то в них, не даром же сюда приходят. Может быть у них и оценка своя и требования иные. В конце концов не устарела ли в их глазах классика? Мы ведь им про вишневый сад рассказываем и про Дядю Ваню, а где они сады видели между нынешних небоскребов? Вот и не понимают они этого, да разве ж это странно? В конце концов не только же мода их сюда влечет? Наверное ведь что-то и уносят с собой». Луговой был уже пожилым человеком и как многим старикам, ему легко давалась мысль о собственной отсталости от жизни. Это утешало его на время, но после сомнения возвращались и все повторялось опять, по новому кругу.
     Однажды на представление пришла Мария Ильинична. Луговой сразу привычным взглядом выделил ее среди зрителей и в этот день он смущался еще больше, чем обычно. Он пытался сосредоточиться на игре, но роль не требовала обычного нервного напряжения и он никак не мог заставить себя думать о ней все время. Актер почувствовал себя беспомощно и неловко, как человек, оказавшийся голым посреди толпы. Василий Федорович остро как никогда осознал, как нелеп он - седой, с всклокоченными волосами, в этом костюме, напоминающем клоунский наряд. Больно актеру стало оттого, что ему – такому опытному, изъезженному жизнью человеку нечего сказать залу. И хуже всего было то, что он и не хочет ничем делится с этими чужими и далекими людьми.
     Весь спектакль Луговой думал о предстоящем разговоре с Тарасовой. Он хотел ей сказать про свою нужду, про Тунягина и про то, что было с ним в последний месяц. Но это оказалось ненужным. Мария Ильинична все поняла. Она, как обычно, взяла Лугового под руку и, переведя разговор на какую-то обыденную тему, за все время не обмолвилась о спектакле ни единым словом.
     Отдушиной для Василия Федоровича был его родной театр. Туда Луговой возвращался как блудный сын в отчий дом. На каком-то подсознательном, инстинктивном уровне ему казалось, что он если не продает, то одалживает за деньги свой талант, играя в «Пчелах и овцах» и был уверен, что будет непременно за это наказан. Поэтому он с усердием и почти остервенением репетировал в настоящих пьесах, всякий раз внутренне волнуясь и каждый раз по-новому с облегчением убеждаясь, что его дарование не пропало.
    
     VI
     Пьеса «Пчелы и овцы» стала популярна. Василий Федорович с удивлением читал статьи, в которых спектакль называли «интеллектуальным» и «заставляющим думать», а его собственную игру – «тонкой и прочувствованной». Один из таких репортажей вышел под заголовком «Луговой возвращается на сцену» и актер не на шутку обиделся. Он написал в редакцию гневное письмо, где отмечал, что и не уходил из искусства. Ответа не последовало. Актер никак не мог понять почему его заслуги на классической сцене оставались незамеченными, а игра в этом «халтурном», как он называл его про себя, спектакле вдруг получила такой громкий отклик. Часто он смотрел на обычные, постные лица зрителей, казавшиеся ему невдумчивыми и серыми, и дивился тому, что из этого зала к нему пришел успех.
     У актера часто стали брать интервью. Обескураженный и даже несколько раздраженный таким вниманием, он пытался сначала говорить то, что действительно думает о спектакле, но перестал, когда понял, что его слова принимают в лучшем случае за шутку, в худшем же списывают на эксцентричность. Василий Федорович рад был бы отказаться от общения с прессой, но контракт обязывал его к этому, и, махнув на все рукой, он стал выражаться односложными, ничего не говорящими фразами.
     Это превратилось в привычку, и его интервью стали похожи друг на друга.
     Став известным, Луговой часто получал приглашения на званые вечера. На один из таких приемов он однажды решил сходить.
     Вторая годовщина модного журнала «Груff» проходила по всем канонам «светской» жизни. В здании арт-галереи «Актер» в центре Москвы собралась почти вся модная «тусовка». Тут были успешные бизнесмены, чиновники, артисты – словом все те, кого в глянцевых журналах называют «высшим светом».
     На входе каждого гостя, пришедшего без дамы, встречала девушка. Спутница Лугового сразу подхватила его под руку и повела за собой, представляя гостям. Василий Федорович шел по залу, удивляясь и поражаясь собравшемуся обществу. «Это вот известный дизайнер Петр Вавилов, - говорила девушка, показывая на высокого мужчину в коротких, едва доходящих до колен брюках и рубашке с обрезанными рукавами, из которых как вилы торчали руки. – А вот это телеведущая Анна Кирносова с мужем», - сказала она, представляя Луговому грузную женщину бальзаковского возраста в широкополой шляпе в сопровождении молодого человека лет двадцати.
     - С мужем? - удивился актер. – Но ведь он же ее младше вдвое!
     - А вы не знали? Ну вы даете! Сейчас ведь в моде такие браки. - улыбнулась девушка.- Через год она его бросит, зато ему такая реклама!
     Луговой застыл на месте от удивления и, заметив это, девушка добавила: «Так вы первый раз здесь? Расслабьтесь! У нас же свобода выбора – тут каждый человек – особенный, каждый живет по своим законам. Можешь быть кем хочешь и делать что хочешь, нет ни правил, ни ограничений!»
     Луговой с трудом воспринимал и впитывал в себя увиденное, так оно было необычно для него. Он был романтиком-гуманистом, как многие творческие люди. Длительное соприкосновение с прекрасным укоренило в нем веру в вечное добро, которое при любых обстоятельствах одерживает победу над злом. Самое же зло, разврат и все, что с ними связывалось в общем понимании было для Лугового чем-то воображаемым и даже смешным в своей отвлеченной нереальности, как картонный дьявол, поставленный у входа в кинотеатр для рекламы фильма ужасов. Он верил, что едва ли не все грехи, совершаемые в мире являются следствием роковых обстоятельств, ошибок или недоразумений и считал ошибкой утверждение, что в людских пороках проявляется человеческая натура. Да и сама порочность была по его мнению чем-то аномальным и болезненным, не развивающейся внутри личности, а врожденной, как физическое уродство. «Известно, что аморальность в первую очередь проявляется в преступлениях. - рассуждал Василий Федорович. – Но ведь ни один нормальный человек, если он не болен психически, никогда осознанно не причинит зла другому. Более того, если это по вине обстоятельств случилось, и здоровый человек осознает, что совершил злодеяние, а затем прочувствует свою вину, то вряд ли он останется в здравом рассудке. Или по меньшей мере не получит такую травму, которая обезобразит его последующую жизнь».
     Сейчас же Луговой чувствовал себя так, будто внезапный порыв ветра распахнул перед ним окно и ворвавшаяся в зал зимняя стужа пробрала его до самых костей, заставив дрожать от озноба все тело. В собравшихся он узнавал театральных интриганов и злодеев, которых играл на сцене много лет, над которыми потешался сам и заставлял смеяться своих зрителей. Слева от себя он видел человека в генеральской форме, напомнившего ему Скалозуба, а справа – женщину в роскошном платье, обмахивающуюся веером, в которой узнал Простакову. Все здесь было неправильно. Луговой прошел мимо человека, который демонстрировал знакомым дорогой портсигар. «Корпус из золота, а вот эти вот маленькие камушки внутри – это аметист. Очень дорогой камень», - услышал актер. Другой раздавал визитки в виде леопардов, сунул он такую и Василию Федоровичу. Третий – пожилой человек в строгом костюме дергал за собой молоденькую девушку, почти школьницу, которая явно чувствовала себя тут лишней. А он показывал ее, представляя громко:«Это моя Лена», делая ударение на «моя». Лугового удивил язык, на котором общались окружающие его люди. На миг ему показалось, что в зале собрались иностранцы.
     -У этого сингла много креативной энергии, и при грамотном промоушене можно будет добиться его ротации на радио, - услышал он слова молодой девушки слева от себя.
     - Да, неплохой саунд, - ответила ее собеседница. Луговой улыбнулся. Ему вспомнилась забавная история, происшедшая много лет назад на гастролях в Болгарии. Афиша с анонсом спектакля вызывала почему-то у прохожих такой смех, что ее пришлось снять. Долго было не ясно в чем дело, однако позже оказалось, что фамилия одного из актеров созвучна грубому болгарскому ругательству…
     Переполненный новыми мыслями и ощущениями, Луговой отошел в угол комнаты, чтобы переварить в своем мозгу увиденное. Задумавшись, он рассеянно наблюдал за юношей, стоявшим недалеко от него. Тот был покрыт татуировками в виде змей. И когда он двигался, казалось, что рептилии шевелятся. Из головы его торчали металлические шипы. Василию Федоровичу, пытавшемуся найти объяснение и оправдание всему увиденному в этом зале, вдруг вспомнились слова девушки: «Каждый особенный, каждый живет по своим законам». «Но если каждый может стать тем, кем хочет, то почему все эти люди… почему вот он (Луговой мысленно указал на татуированного) стал именно таким ?.. Ведь свобода предполагает развитие, стремление к совершенству, - думал он. Мог же он стать летчиком или пожарным… - Луговой остановился. И тут другая мысль тронула его: «А может быть он и стремится, но только по-своему, по особенному? Только ли красота совершенна? Говорят же об эстетике уродства – так может быть и оно внешне отталкивающее, прекрасно по-своему в своей высшей экзальтированной, а значит совершенной степени? В конце концов известно ведь, что количество переходит в качество… Наверное возраст всему виной и я ни прогресса не заметил, ни переоценки ценностей, что идет с ним рука об руку… Потому может быть, мне так много и непонятно в этой новой жизни. Так стоит ли безоглядно осуждать и отвергать то, что нельзя сразу осмыслить? В конце концов невозможно же, чтобы я был тут одним праведником, а все они – бесами? Такого ведь не бывает, что один в строю идет в ногу …» Все эти размышления были такими новыми и необычными, что их трудно было выстроить в один ряд и расставить по полкам. Вместо этого они сами закрутили Лугового водоворотом, кидали из одной крайности в другую, мешая сосредоточиться. Актер растерялся, мысленно запнулся и тут заметил, что стоит один посреди зала, рассматривая человека в татуировках. Тот улыбнулся и показал раздвоенный как у змеи язык.
    
     VII
     После успеха «Пчел и овец» Василию Федоровичу предложили в «Орионе» еще несколько ролей и он согласился. Он все больше времени проводил в новом театре, его жизнь сосредоточилась там. Актер давал в «Орионе» интервью, встречался с поклонниками, у него появилось в этом театре много новых друзей. Хотя полностью влиться в новую жизнь он не мог, но уже не отвергал ее, принимая как данность. Гонорары Василия Федоровича росли. И деньги дали ему необычное чувство независимости. Он долго ограничивал себя во всем, а теперь, когда у него появились средства, вознаграждал себя за долгие годы нужды. Начал окружать себя удобствами – сделал ремонт в квартире, поменял бытовую технику на современную. Научившись ей пользоваться, Василий Федорович теперь не представлял как мог раньше обходиться без нее. Луговой начал коллекционировать картины и это превратилось в настоящее увлечение. Иногда дни на пролет проводил он в галереях, выбирая полотна для своего собрания. В окружении новых вещей Луговой и себя почувствовал по--новому. Ему казалось, что перед ним открылись ранее неведомые горизонты, началась другая жизнь, в которой он бесконечно свободен и может делать все, что ему захочется.
     Однажды художественный руководитель «Ориона» Всеславский вызвал его к себе в кабинет.
     - Василий, тут к тебе есть дело! Мы планируем ставить пьесу по Пушкину. Хочешь принять участие? Ты ведь всю классику переиграл, да?
     - Было дело. А что за пьеса?
     - На вот сценарий. Изучи хорошенько, а потом скажи, что думаешь.
     Полученный сценарий Луговой перечитал несколько раз. Он вызвал у актера смешанные чувства. Спектакль назывался «Пушкиниада и Ко» и представлял собой предельно вольную трактовку пушкинских произведений: в нем были перемешаны сюжеты «Дубровского», «Капитанской дочки», «Барышни-крестьянки» и «Евгения Онегина». Василию Федоровичу представлялось диким, что Троекуров ухаживает за Татьяной Лариной, а Дубровский играет в шахматы с Онегиным. Но подумав, он согласился участвовать в постановке. Все же это были свои, родные роли, которые он исполнял на сцене много раз.
     Василий Федорович, уставший от непонятных и чуждых ему постановок, как будто заново родился. Теперь на репетиции он ходил не через силу, а с чувством творческого удовлетворения и затаенной радости. Актер получил роли Дубровского-старшего, Швабрина и, несмотря на свой возраст, Ленского. Луговой словно бы не заметил того, что эти роли были переложены на новый лад. Большинство авторских цитат были в них сохранены и поэтому Василий Федорович воспринимал образы по-прежнему. Каждый из них был так полон и многообразен, требовал такой душевной работы, что Василий Федорович просто не смог бы воспроизвести все их на новой ноте в рамках одного представления. Поэтому, он решил воплотить в спектакле все лучшее из своего многолетнего опыта исполнения этих ролей. Работа над спектаклем стала для Василия Федоровича экскурсией в прошлое. Он с ностальгическим трепетом извлекал из своей памяти лучшие моменты своих выступлений, которые часто ассоциировались у него с событиями его тогдашней жизни. «А ведь после «Капитанской дочки» на гастролях в Омске, я своей Наденьке предложение сделал, - вспоминал он. – Тогда еще праздники майские были и мы весь день провели в парке, а потом бегали на реку с удочками, да только ничего не поймали. А какой дождь был на следующий день! Наверное нигде не бывает таких дождей как в Сибири, гром так страшно гремел, что даже стекла дрожали у нас в номере! Выбежал в магазин на углу и через секунду возвратился уже мокрый с ног до головы. Как мы тогда смеялись!» Часто воспоминания эти доводили Василия Федоровича до слез и он выходил на улицу, чтобы успокоить волнение внутри себя. Незаметно для Лугового спектакль потерял в его представлении целостность, распавшись на отдельные эпизоды. Он почти не замечал игры других актеров, сосредоточившись только на своих сценах, каждая из которых была по своему дорогой и важной. Во время работы над представлением он чувствовал и переживал так много, что даже напряжение, не пропадавшее с начала работы в «Орионе» потухло в нем.
     Василий Федорович заранее верил в успех «Пушкиниады», ждал его с затаенным волнением, и поэтому особенно обрадовался, когда его ожидания оправдались. Он считал этот успех вымученным и заслуженным, пришедшим в результате напряженной работы.
     Луговому стало очень легко жить, все стало органично и правильно, казалось расставленным по своим местам, но было что-то неладное в этом спокойном, как горное озеро существовании. Бывало так, что он замирал посреди улицы и долго, задумчиво рассматривал какое-нибудь непонятно почему заинтересовавшее его здание или дерево, или смотрел себе под ноги, изучая собственную тень. Он чувствовал себя так, будто забыл нечто важное, необходимое как воздух. Эта пропавшая мысль мешала ему спать и часто Луговой просыпался посреди ночи и долго недвижимо сидел на кровати, обхватив голову руками и глядя перед собой... Актер не мог объяснить это состояние, но когда оно продолжалось долго, он чувствовал, будто невидимая струна напрягалась внутри него и сжимала грудь, мешая дышать.
    
     VIII
     Луговой все чаще бывал в обществе. Теперь он знал насколько важно для успеха пьесы появляться на публике, давать интервью, словом «светиться», как выражался один его знакомый критик. Первое впечатление об «элите» было таким сюрреалистичным и миражным, что казалось не своим, не настоящим. Василий Федорович с удивлением и даже подтрунивая над самим собой заново наблюдал за обществом. С многими людьми он успел познакомиться и они вовсе не показались ему такими ужасными и отвратительными, как в первый раз. На одном из приемов Луговой обратил внимание на человека, которого окрестил некогда Молчалиным. А тот увидев, что актер смотрит на него, подошел и представился:
     - Виталий Архипов. А вы, надо думать, Луговой? Василий Федорович?
     Они познакомились. Выяснилось, что Архипов – известный художник-модернист, украсивший своим творчеством почти все крупные московские рестораны. В начале девяностых он в возрасте тридцати лет оставил работу в научном институте и начал заниматься живописью. Но академическое искусство показалось ему скучным, да к тому же он, как сам признавался «не имел должной школы», поэтому бросив писать пейзажи, которые все равно не приносили денег, переключился на сюрреализм. К тому времени этот жанр стал в Москве модным и едва образовавшиеся капиталисты скупали все подряд сюрреалистические полотна. Модернистов было тогда не очень много, а те что были не научились еще ставить свое искусство на коммерческие рельсы и Архипов был одним из тех немногих, у кого это получилось. Через десять лет он уже обладал репутацией известного художника и, как писала критика, «короля экспрессии». Луговому Архипов понравился. Василий Федорович заметил, что он хорошо знает московскую жизнь. Художник был в курсе всех сплетен и пересудов, ходивших внутри «бомонда» и часто удивлял Лугового меткостью, колкостью, а иногда и некоторой циничностью своих суждений. «Вон видите высокую блондинку? – говорил Архипов Луговому, показывая на красивую женщину. - Это любовница Короктина, владельца сети пластических клиник. Грудь у нее, думаете, настоящая? Как бы не так! Правда говорят, что теперь у нее шашни с другим – Вадимом Текменевым, начальником визового департамента МИДа. Кстати, вот и он. Видите того мопса в черной рубашке? - указал художник на невысокого лысого человечка, - Нужный мужик. Если срочно загранпаспорт нужен, то это к нему».
     Архипов и Луговой часто гуляли вместе по Москве. Художник прекрасно знал где можно вкусно пообедать, в какой парикмахерской лучше стригут и в какой мастерской надо заказывать мебель и обо всем этом он пространно и долго рассказывал актеру. Во время одной из таких прогулок Луговой остановился возле метро, чтобы подать милостыню пожилой нищенке со шрамом через все лицо. «Что вы делаете!- одернул его Архипов. -Вы что, прессу не читаете? Да эти попрошайки за вечер десятки тысяч собирают!» Актер убрал бумажник в карман.
     В частых беседах со своим новым приятелем Василий Федорович с удивлением узнавал о новой для него, непривычной трактовке тех нравственных аксиом, которые укоренились в его сознании еще в юности и которые он ни разу не подвергал сомнению. Архипов же жонглировал ими как клоун яблоками. Однажды Луговой рассказал художнику о том, как непросто давались ему первые роли в «Орионе» и о своих сомнениях насчет них.
     - Как мне играть эту чушь, если там и грамма мысли нет? – спросил он.
     - Василий Федорович, да вы консерватор, – напал на него Архипов. - Послушайте себя, вы отвергаете искусство только от того, что не понимаете его, разве это не консерватизм? Вы пьесу на стилистические ошибки раскладываете, а надо уметь ее прочувствовать сердцем да найти в ней близкую вам ноту. Это же вам не реализм, где все по полочкам было расставлено.
     - Ах, Виталий Иванович, вы мне сейчас еще скажете, что реализм уступает этому вашему постмодернизму! – возмутился Луговой
     - Уступает несомненно. Если хотите знать, реализм уже в прошлом, а мы с вами лицом к лицу с искусством нового порядка, у него генезис другой и методы иные. Ведь как раньше рождались новые течения в искусстве? Всегда они возникали на перегибе, на сломе, так сказать, исторического развития. Романтизм родился под влиянием французской революции, а реализм появился (в России по меньшей мере) в эпоху декабризма. И всегда эти течения призывали к чему-то народные массы, аппелировали к общему сознанию, к чувствам толпы, так сказать. А ведь разве может быть объективно что-то, существующее в эпоху больших потрясений? Нет, конечно нет! Это тоже самое, что утверждать, будто пьяный разумнее трезвого. А постмодернизм появился в результате поступательного общественного развития, а потому он куда объективнее и прогрессивнее всех предыдущих течений.
     - Да как же можно тут говорить о прогрессе, если все, что создается модернистами не поддается логичному объяснению и восприятию? – удивился Василий Федорович.
     - Так и технический прогресс, если вы вспомните, не всегда был понят человечеством. Вы сейчас рассуждаете как какой-нибудь сельский священник, который в середине позапрошлого века читал анафему проходящим поездам. – усмехнулся Архипов.- Разумеется, искусство модернистов не может быть воспринято всеми однозначно, оно индивидуально и у каждого вызовет свои, особенные впечатления и ощущения. Также как один человек видит в капле воды облако, а другой – трактор. Но при этом и влияние постмодернизма на человеческое сознание выше, чем у всех устаревших жанров искусства, так же как специальное всегда полнее и глубже, чем общее. Новое искусство не говорит общепонятными фразами, оно призвано задеть в вашем сердце ту струну, сыграть тот аккорд, которые растрогает именно вас. Оно прогрессивно. И отчасти в том его прогрессивность, что оно аппелирует к скрытым возможностям человеческого разума, к тем областям, которые может быть и наукой до конца не изучены.
     Луговой еще не раз мысленно возвращался к этому разговору. Мысли, высказанные Архиповым вызвали у него долгие раздумья. Несомненно еще несколько месяцев назад он с негодованием сразу же отверг бы их, но теперь, после того, как ему так безапелляционно поставили на вид его косность, актер пообещал себе не отказываться ни от каких идей, предварительно их не взвесив. В Василии Федоровиче словно бы поселились два разных человека, которые постоянно спорили друг с другом.
     - Как же так – кому-то понятно, а кому-то нет, - думал Василий Федорович. - Да ведь это прямая дорожка к делению искусства на элитарное и популярное! А разве может быть искусство достоянием не всех, а небольшой кучки людей?
     - А почему же и нет? - отвечал он сам себе. – Ведь есть же музыка, которая сложна к пониманию, но у посвященных вызывает бурю эмоций? Скрябина без специальной подготовки слушать сложно, но ведь у него есть масса поклонников и он известен как великий композитор…
     В Луговом не нашлось сильного внутреннего стержня, который укрепил бы его на той или иной позиции. Все сомнения актера по поводу того, что говорил Архипов были какими-то бытовыми и почти невесомыми в его собственных глазах. Так, ему пришло на ум, что, пожалуй, модернизм может быть ширмой для недобросовестных жуликов, которые прикрывали бы свою бесталанность этим искусством и строили бы из себя великих гениев, пользуясь тем, что их трудно разоблачить. Но актер сразу устыдился этой мысли, такой она показалась ему приземленной и жалкой.
     Неделей позже после разговора с Архиповым актер просматривал критику на «Пушкиниаду», и обратил внимание, что пьесу почти везде называют модернистской и сюрреалистичной. Для Лугового мысль эта стала не новой, но как будто заново, по второму кругу пережитой и осмысленной. К «Пушкиниаде» он прикипел душой и его ошеломило то, что она сочетала в себе много того, что он ранее категорически отвергал. Василий Федорович почему-то обрадовался этому открытию и думал о нем с непонятной даже для самого себя гордостью.
    
     IX
     О своей прежней жизни Луговой думал редко, она почти забылась, захлебнувшись новыми ощущениями и переживаниями, а те воспоминания которые и появлялись на поверхности его памяти были будничными и серыми. Новый успех был таким ярким и восхитительным, что затмил собой все прошлые творческие удачи. Впрочем, иногда Грибоедовский театр напоминал о себе. Василия Федоровича время от времени приглашали на театральные капустники, юбилеи и другие торжества, и он приходил, правда скорее по привычке. Луговой теперь не чувствовал себя частью этого коллектива. Хотя он знал всех актеров труппы, но с момента его ухода из театра, в их жизни многое изменилось. У одного родился ребенок, другой переехал на новую квартиру, у третьей умерла мать. Луговой терялся в разговоре с ними: он начинал как-то неловко и неискренне поздравлять собеседника или, напротив, сочувствовать ему и в эти моменты ему было до боли, до жжения в груди неудобно. Так было и когда в декабре Лугового позвали на день рождения актрисы Паничкиной. Он сказал свой тост и теперь сидел на уголке стола, стараясь не поднимать глаз и ожидая окончания праздника. И тут до актера донесся разговор, заставивший его вздрогнуть:
     - А Тарасова поправилась, вы не знаете? – спросил кто-то гримера Ситникова, сидевшего совсем рядом с Луговым.
     - Да, теперь у нее все хорошо с почками. Правда врачи запретили ей много двигаться и она почти не выходит. Все больше дома, перед телевизором, - ответил тот.
     - А может быть ей помощь нужна какая-нибудь?
     - Да нет, сейчас уже не нужна. Мы с Натальей Леонидовной, нашим бухгалтером, часто ее посещаем. Вот вчера только были, занесли ей огурчиков маринованных несколько банок, кое-какие лекарства… С соседями ей повезло, они ей и по дому помогают и с деньгами даже.
     Луговой на секунду замер. Он знал, что Мария Ильинична дружила почти со всем театром, но для него было неожиданным, что ее так спокойно при нем обсуждают. Актер на секунду испугался, что его спросят сейчас о Марии Ильиничне, а он не будет знать что отвечать. К страху этому прибавилась и внезапно возникшей тревога за Тарасову. Он подумал, что возможно прямо сейчас она чувствует себя плохо и нуждается в помощи. Что-то всколыхнулось в Луговом, взорвалось целым фейерверком накатывающих друг на друга обрывочных образов, произвольно возникающих из памяти. Волна эта переполнила чувства актера, ему стало не по себе и он, наспех извинившись, накинул пальто и вышел на улицу. Луговой забыл застегнуться, но не замечал резкого декабрьского ветра, дующего ему прямо в лицо. «Пойти к ней? Но что я скажу? – спрашивал себя в горячке Василий Федорович. - Я ведь пропал надолго, не звонил ей… Да боже! А ведь хуже будет, если не пойти! Как тогда? Со мной? Со мной что будет? Как дальше? И почему же она сама мне не позвонила? Я бы мог… Но как же случилось, что она обо мне не вспомнила?» Луговой вдруг остановился посреди улицы. Все стало ясно и понятно ему, но знание это было страшным и тяжелым и он пошел от него, ускоряя шаг и не разбирая дороги. Актер споткнулся, упал прямо в снег, в мгновение мысли его снова смешались в клубок и он уже не мог уследить за их ходом и логикой. Не отряхиваясь, он встал и пошел дальше. Луговой брел между рядами однообразных коробок-домов, сворачивая без разбора, в один переулок за другим. Наступил вечер и город утонул в море неонового света. Незаметно для себя он очутился перед станцией метро, где был неделей раньше вместе с Архиповым и вновь увидел ту самую нищенку со шрамом, которой когда-то отказал в милостыне. Повинуясь внезапному порыву, Луговой подошел к ней. Он взял ее за плечи и начал расспрашивать, удивившись тому, что его голос стал хриплым и надрывным: «Откуда ты, мать? Как здесь оказалась?» Нищенка начала быстро и жалостливо рассказывать, но Луговой, погруженный в себя, почти не разбирал того, что она говорила, улавливая лишь обрывки фраз. «Приехала к невестке, а она говорит мне: «Езжай обратно, старуха, кормить тебя нечем». А я разве ем много? Да и не корми меня, дай только с внуками видеться», - услышал актер.
     И инстинктивно спросил: -Что же ты, мать, не вернешься домой?
     -А вдруг назад позовут, как же я тогда? Из Петрозаводска ведь далеко ехать, никакой пенсии не хватит. Вот и живу на вокзале. А ведь позовет она меня. Обязательно позовет, ведь после смерти Витеньки одна с детьми не управится. Известно. Без бабки-то нельзя. Без бабки какое воспитание? – ответила нищенка.
     Луговой достал из кармана монету, дал нищенке и пошел дальше. Актер ходил по Москве еще несколько часов и неожиданно для себя вновь оказался возле Грибоедовского театра. Издавна знакомое здание в желто-фиолетовом свете ночных фонарей показалось чужим и даже страшным. Вдруг Луговой заметил вдали знакомую женскую фигуру в сером пальто, медленно идущую по аллее. Это была Тарасова. Он сделал к ней несколько шагов и вдруг его остановили:
     - Василий Федорович! Можно вас попросить? Дайте автограф, пожалуйста, - услышал актер. – И мне тоже! – добавил другой голос. Луговой обернулся и увидел двух молодых людей. Один из них протягивал Василию Федоровичу карандаш и бумагу: «Напишите «С уважением, Кораблеву Василию». Луговой машинально начал выводить буквы на протянутом листе. Но они получались корявыми и бесформенными. Тем временем женская фигура почти уже исчезла, превратившись в точку, незаметную на черном ночном горизонте. Карандаш выпал из руки Лугового.
     - Мария Ильинична! – сипло крикнул актер, перестав замечать окружающих. – Мария Ильинична! Подождите же!
     Тарасова не услышала. Луговому вдруг захотелось догнать ее, ему показалось, что он обязательно должен сделать это, что от этого зависит неописуемо многое, даже не жизнь, а нечто большее. Он сделал шаг к ней, потом другой, и вдруг услышал страшный, чудовищный хруст, как будто земля разверзлась под его ногами. Он посмотрел вниз, но к своему удивлению увидел, что всего лишь наступил на карандаш. Внезапно все вокруг изменилось как по мановению волшебной палочки. Деревья выросли до небес и окружили актера плотной душной стеной. Они подступали все ближе и ближе, протягивали к нему свои голые ветки, похожие на костлявые руки… Воздух стал тяжелым и жарким как раскаленный свинец. Наконец наступила пустота.
     Очнулся Луговой в больничной палате. Он был так слаб, что боялся открыть глаза, чтобы снова не провалиться в забытье.
     Сквозь сизый туман до него донеслись голоса:
     - Доктор, а он скоро поправится? Он так нам под ноги упал, что мы даже подумали, что умер не дай бог!
     - Да нет, ничего страшного не будет. Молодцы, ребятки, что сразу скорую вызвали, а то неизвестно чем бы закончилось – у него сильное переохлаждение. На улице-то мороз, а он в расстегнутом пальто… Сейчас уже волноваться не о чем - кризис позади.
    
     X
     Журнал «Светская жизнь», март 20… года
    
     «Святая вечеря в Пасху»
     Как выясняется среди нашего бомонда немало верующих и набожных людей. На прошедшую святую Пасху В…ский монастырь принимал почетных гостей. Среди них были замечены такие известные личности, как шоумен Андрей Костров с супругой Еленой, бизнесмен Виталий Луковицкий с другом Антоном, а также певица Наталья Елсукова со своим мужем стриптизером Гераклом. На фоне других публичных людей выделялась владелица серии бутиков “Q&Y” Александра Викторова. Ее было невозможно не заметить в белоснежном кружевном платке, сотканном на заказ в мастерской Юбера Живанши специально для этого случая. Гостей встретил лично настоятель монастыря отец Кирилл. Он проводил их в трапезную, где накрыли роскошный ужин с вином, которое, кстати, готовят здесь же, в монастыре из специальных сортов винограда, привозимого из Греции.
     Праздничная служба, во время которой для обеспечения безопасности именитых визитеров монастырь закрыли для других посетителей, прошла очень хорошо. Вот что рассказал известный актер театра Василий Луговой, прибывший на торжество вместе с подругой – 23-летней фотомоделью и дизайнером Еленой Джойс:
     -Признаюсь честно, я раньше был не очень религиозным человеком, но когда началась служба, я растрогался до слез. Мне было так легко и свободно, словно на меня снизошла какая-то благодать. Наверное, это знак к тому, что что-то в своей жизни я делаю правильно… В жизни каждого человека есть своя дорога к Богу и мне кажется, что я нашел свою тропку.
     Лугового понять можно – дух святости ощущается в В…ской обители повсюду, недаром она пользуется славой духовного центра России. Сюда, как известно, на исповедь приезжает сам президент.